— Еще тебе скажу, — добавил Мяти. — Допустим, ты встретился с ней, поговорили вы. Облегчит это ее участь? Не станет ли ей после этого еще горше? Или ты посадишь ее на круп своего коня и умчишь куда глаза глядят? Так это надо было сделать раньше, перед поездкой в Хиву. А теперь, друг, ты кругом опоздал, дело сделано.

Махтумкули молчал. Слова Мяти были безжалостны, они стегали по лицу и по сердцу, но Мяти был абсолютно прав.

Как быстро бежит время…

Ровно год миновал, как Махтумкули возвратился из Хивы. Тогда земля была одета по весне в зеленый халат, пестрела цветами, щедро расточала аромат. И сейчас тоже все кругом благоухает и дышит первозданной свежестью — опять празднует свой ежегодный той весна.

Все лето и осень Махтумкули провел в хозяйственных хлопотах. То убирал на поле урожай, то заготавливал сено для зимних запасов скотине, то ездил по горным ущельям за топливом. Он работал не покладая рук с раннего утра до позднего вечера. На другое времени не оставалось, но он все равно выкраивал немножко для общения с книгами или каламом. Иначе не мог, не умел, не получалось.

Жил заветной мечтой; поехать на поиски братьев. Не раз он слышал их голоса: "Какой ты нам брат, если дрожишь за свою жизнь?" А разве он дрожал? Это отец боялся за него, отец не отпускал от себя. С величайшим трудом удалось уговорить его на малое, и Махтумкули, прихватив с собой двух односельчан, родственники которых ушли с Човдур-ханом, с полмесяца колесил по ближним иранским селам, разыскивая караванщиков, ходивших в Мешхед, расспрашивал их, давал наказы. Все это было безрезультатно, ничего он, вроде бы, не добился, но в глубине души чувствовал какое-то удовлетворение, и голоса братьев перестали посещать его по ночам.

Отец зимой прихварывал. Не то чтобы всерьез болел, а так — или полубольной, или полуздоровый. И берегся от простуд, и диету соблюдал, и лекарства пил, а по-настоящему легче не становилось — все тянуло в мягкую постель.

Весна, однако, подействовала и на него. Он как-то воспрянул духом, стал чаще выбираться из кибитки на солнышко, гулял за пределами села, обходил посевные поля, посиживал на берегу Гургена.

Поддерживала его бодрость и Акгыз, жена Абдуллы. Она оказалась отличной хозяйкой, весь дом был у нее на плечах. С темна до темна на ногах — убирается по дому, стирает, ухаживает за скотиной, готовит обед, кипятит свекру чай и вообще обхаживает его. А чуть выпадет немножко свободного времени, садится к ткацкому станку. Неделю назад всего красивый коврик срезала, сказала Убейде: "Отдам тому, кто хоть словечко достоверное про Абдуллу принесет". А старик слышал, и заплакал, и восславил аллаха за то, что послал такую сноху.

На Убейду тоже приятно смотреть было: округлялась, наливалась жизненными соками, легко и охотно втягивалась в хозяйство. Четырнадцать лет уже минуло, большая девочка, без недели невеста.

Довлетмамед лелеял мечту о женитьбе сына. Он не слишком обольщался насчет своего долголетия, понимал, что слабеющее сердце в один прекрасный момент остановится. А так хотелось понянчить внука! Согласится ли Махтумкули с отцовским предложением? Потеря матери и братьев, горькая участь Менгли — как это совместится у него со свадебными торжествами?

А время торопило. У Довлетмамеда даже теплилось суеверное чувство, что с женитьбой Махтумкули в дом вернется благополучие. Судьба, она постоянно неожиданности преподносит. Вдруг да возвратятся Абдулла и Мамедсапа? Во всяком случае надежда не оставляла, что они живы, а коль живы, то обязаны рано и поздно переступить отчий порог. Нет-нет, Махтумкули не должен был обидеть своего отца!

Разговор между ними продолжался до поздней ночи. Нежелательный для Махтумкули разговор. Но он понимал, почему отец спешит, видел жалкую просьбу в его выцветших глазах и в конце концов дал согласие.

Довлетмамед прямо на глазах помолодел, приосанился. И сразу сообщил сыну, в чью дверь он намерен стучаться как сват. В Карабалкане жил его старый друг Овезберды-усса [43] . Вот с ним старик и собирался породниться.

Не откладывая дело надолго, он прихватил с собой Мяти и съездил в Карабалкан. Вернулся такой довольный, будто золотой клад нашел. О подробностях поездки Махтумкули узнал от Мяти.

— Удачливому добыча сама в рот лезет, — весело рассказывал Мяти. — Если бы ты видел, парень, что за девушка! Она словно цветок мака, что пробился сквозь камни гор. Косы толстые, как мои запястья. Глаза — светятся. Идет — тростинкой под ветром клонится. А груди!..

— Брось, не увлекайся, — придерживал его восторженность Махтумкули, — о деле толкуй.

— А разве я не о деле! — улыбался во весь рот Мяти. Девушка ему в самом деле понравилась, и он не кривил душой, расхваливая ее. — Когда мы прибыли, Нуртач дома была…

— Ее Нуртач зовут?

— Да. Одна дома была. Отец ее в мечеть, оказывается, ушел, а мать уехала с ночевкой к родственникам в Куллидаг. Нуртач при виде нас засмущалась, забегала с угощением, за отцом мальчонку послала. Он быстро пришел. Хорошим оказался человеком, мягким, приветливым, как сам Довлетмамед-ага. Они сразу нашли общий язык, а я, чтобы не мешать важному делу, вышел прогуляться по селу. И сразу же Ату Мавы встретил. Он меня к себе затащил. Посидели у него, поболтали. Очень Нуртач хвалил, пусть, говорит, Махтумкули не сомневается, она ему полностью Менгли заменит…

Мяти бросил испытующий взгляд на друга. Но тот не поднял головы, слушал спокойно, лицо ничего не выражало, кроме естественного в данном случае внимания. "Заменит Менгли…" Да все красавицы земли не заменят Менгли! Никогда больше не содрогнется душа от жгучего пламени страсти!

— Ата Мавы сказал: "Если Махтумкули пожелает взглянуть на свою невесту, пусть приезжает в гости ко мне — все же мы старые приятели. Девушки ежедневно по вечерам ходят и роднику за водой. Можно вроде бы повести коня на водопой и увидеть ее там.