Осуждающе взглянув на ахуна, поэт сказал:

— Если вы, сердар, спрашиваете у нас совета, то следует принять приглашение сердара Аннатувака. Вы сами видите тяжелое положение народа — то Шатырбек нападает, то шахские нукеры. Каждый день какой-нибудь разбойник обрушивает беду на головы людей. Кто уверен в завтрашнем дне? А жить в вечном страхе человек не может.

— Беда находится между глазом и бровью, сердар-ага, — вставил Атаназар. — Может быть, Шатырбек уже готовит подкоп под нас. Как бы вдруг не провалиться.

Шаллы-ахун, перехватив взгляд сердара, взмахнул руками:

— О, аллах! Что он говорит! Какую беду призывает на наши головы? Тьфу, тьфу, тьфу!..

— Ахун-ага, аллах, конечно, заступник человека, — не меняя тона, прогудел Атаназар, — но не зря говорят: на волчьих клыках его доля. Кто знает, в какую сторону повернет Шатырбек своих головорезов.

Высоченный широкоплечий старик с коротко подстриженной бородой и пустой левой глазницей сердито уставился на Атаназара.

— "В какую сторону повернет…". Скажем, в противоположную. Что тогда? Кого он порубит? Иомуда порубит! А разве иомуд не такой же туркмен, как ты? Разве иомуд не твоей веры?

Адна-сердар ощерил желтые зубы.

— Такой же туркмен, говоришь? Вчера, когда иомуд вырвал у тебя из рук землю и угнал твою скотину, для тебя не было врага ненавистнее его. А сегодня он стал человеком твоей веры?!

— Мяти-пальван правильно говорит, сердар, — вмешался Махтумкули, заметив, что одноглазый собирается резко возразить сердару. Старый поэт лучше других понимал, что сейчас не время для раздоров между односельчанами. — И иомуд такой же туркмен, как и мы. Но недаром говорят, что когда судьей шайтан, то и родные братья подраться могут. Если где-то оступился человек, надо помочь ему подняться. А мы вместо этого, как волки, грызем друг друга. Гоклен враг иомуду, иомуд — текинцу, текинец — сарыку… Разве не эта глупая вражда — причина всех наших бед? Разве не от нее наши слабости? Не надо, сердар, ковырять старый саман — много пыли поднимется. Гоклены тоже не раз грабили земли иомудов и угоняли их скот. Зачем вспоминать старое? Сегодня иомуды попали в беду — мы останемся в стороне. Завтра беда падет на наш аул — они не придут на помощь. Так народ никогда не обретет спокойствие, сердар.

Адна-сердар слушал поэта не перебивая, только злая усмешка по временам кривила его толстые губы, да лицо постепенно темнело, наливаясь краской гнева. Глядя на Махтумкули, как ястреб на намеченную жертву, он негромко процедил:

— Не мути воду, поэт! Я не пойду к иомуду! Кто он такой, чтобы я к нему шел? Он считает себя султаном всех туркмен, не я… — Адна-сердар повел вокруг глазами, — а я не равняю его даже вон с той облезлой собакой! Если ты близок им, — поезжай! Мы тебе палку под ноги не бросим! Во-он дорога к иомуду!

Махтумкули многозначительно улыбнулся и сказал:

Адна-сердар помолчал, скрипнул зубами. Гнев распирал грудь и мутил голову. Голос его налился яростью, когда он сказал:

— Мое слово — сказано! Я не еду! А у кого есть желание, пусть едет. Дорога открыта!..

Он вызывающе повернулся и зашагал прочь. Люди стояли в растерянности. Шаллы-ахун закричал:

— Эй, мусульмане, не омрачайте той! Взывайте к аллаху! Всемогущий аллах друг всего сущего. Да убережет он вас под своей защитой! — Ахун посмотрел вслед сердару и добавил: — Идите, занимайтесь своими делами!

Люди неохотно стали расходиться.

С головой, повязанной платком, Адна-сердар лежал на мягкой бархатной подстилке посреди своей восьмикрылой кибитки. Настроение у него было скверное.

Молодая женщина, сидя на корточках, осторожно растирала толстые волосатые икры сердара. В другое время он непременно испытывал бы наслаждение от такого нежного поглаживания, может быть, даже стал бы заигрывать с женщиной. Но сейчас ему было не до этого…

Не столько тревожное сообщение Ата-Емута занимало мысли сердара, сколько дерзость поэта Махтумкули, унизившего на глазах у всего народа его достоинство. Он не сумел как подобает ответить тогда, и чувство мести не давало ему покоя.

А в доме Бегенча шло пиршество. Оттуда доносился голос бахши, но даже он раздражал сердара. Разве не они, не бахши, распространяют возмутительные стихи Махтумкули? Разве не они на все лады прославляют в народе этого поэта вместо того, чтобы славить сердара, который с саблей в руке охраняет покой людей от разбойничьих набегов кизыл-башей и иомудов, водит джигитов в походы, приносящие богатую добычу? И почему они любят этого Махтумкули? Ведь он только и знает, что мутит воду, подбивая людей на плохие мысли и дурные поступки!..

Вошла высокая смуглая женщина с двойным подбородком и седеющими волосами. Это была Садап, принесшая чилим [55] с серебряной крышкой. Глаза сердара стали злыми, а молодая женщина вздрогнула и с опаской посмотрела на вошедшую.

— Расселась, как квочка! — зло сказала Садап. — Иди, посмотри за обедом!

Молодая женщина поспешно вскочила и выбежала.

Бесцеремонное поведение Садап не понравилось сердару. Он проводил ушедшую взглядом, взял мундштук чилима, сердито буркнул: