– Забирай, будет нашим боевым трофеем. Подаришь Мареку – он её у себя на личном приусадебном участке пристроит.

– …А сейчас заматывай ручонки твоему дурашке. Та-ак, крест накрест, проволока мягкая, алюминиевая, сильно его организм не покалечит. Всё, классно! Теперь ноженьки ему запутай по этой же схеме…

– Козел, я тебя всё равно достану!

Глеб Никитин задумался.

– … и сунь ему, Виталик, его же носок в рот, чтобы не шумел, не портил дивный вечер. С ногами всё, закончил?

– Куда он денется из цепких лап деникинской контрразведки!

– Давай, теперь я своячка перебинтую. Подай мне, пожалуйста, вон тот кусок проволоки.

Заметив, что Виталик пытается суматошно пнуть одного из лежащих пацанов, Глеб с педагогической укоризной заметил.

– Пошто животинку-то мучаешь?

– А чего он…?!

– Ну, раз уж ты вошел во вкус.… Объясняю. Поверженного и пленного противника нужно класть на землю пузиком вниз, в крайнем случае – на бок, чтобы он блевотиной или кровью, произведёнными твоими богатырскими ударами, случайно не захлебнулся. И, ни в коем случае, не трогай его, лежащего, башмаками. Этого не одобряет Женевская конвенция. Садись, перекурим.

Каждый сел на тело своего оппонента.

– Послушай, Виталик, позвони-ка ты в органы…, впрочем, – Глеб достал телефон, – лучше я со своего. Тебя в этом городе по номеру могут потом найти и обезвредить.

– Полиция? Дежурный? Товарищ дежурный, тут в парке… Кто мы? Мы – честные граждане. Тут в парке неизвестные хулиганы покушаются на памятник… – Капитан Глеб прикрыл трубку рукой, махнул Виталику.

– Как сейчас это сооружение называется?

– Кажется, пионерам-героям…

– Вот-вот, они тут на памятник пионерам-героям напали, какие-то провода у них в руках, наркотики.… А мы, товарищ дежурный, просто граждане, рядом проходили… Вы приезжайте скорей, а то они тут такого натворят!

Молчаливого как прорвало. Он заорал сквозь кашель, начал материться и плакать.

– Капрал, не сочти за труд, сними со своего подопечного вторую портянку, загерметизируй и моего оратора. Вот так, хорошо.… Чувствую, что в ночном парке наступила заметная тишина. Как сказал бы поэт, стало слышно соловьев.

Глеб улыбнулся.

– Минут семь-десять есть в нашем распоряжении. Нужно убедиться, что охрана правопорядка на сигнал бдительных граждан отреагировала, а то оставлять эти тушки до утренней смены на прохладной земле рискованно.

Он наклонился к мальчишке.

– Ты, конечно, можешь хранить молчание… Понял, извини, начну по-другому. Чего ж ты, болезный, дяденек-то обижать вздумал? Угрожаешь, кричишь на взрослых как обезьяна: «Вау-у!». Ты по-русски ругаться хоть можешь? Кивни головкой-то, богатырь хренов. Сопли до колен, ботинки свои клоунские еле таскаешь. «Вау!» И куришь много, я этого вообще не одобряю.

– Виталик, а ты заметил, какой нынче хулиган-то упитанный пошел! Раньше, в наши времена, шпана мелкая да костлявая в бедных районах-то проживала. Жирному и подраться неудобно с ними было.

Виталик жадно курил. Очищая прутиком грязь с пиджака, Глеб продолжал беседовать со своим сиденьем.

– Папанька-то твой, небось, окорочками мелким оптом торгует? Или польскими колготками? А ты сам, наверно, числишься среди своих знакомых как патриот земли русской, в свободное от школы время узбекских штукатуров по улицам, небось, всей компанией гоняете? Правильно, угадал. А знаешь ты хоть, чем мировые народы в главном-то друг от друга отличаются? Думаешь, рельефом земли, на которой они проживают? Или, может, бананами или осьминогами, которые они у себя там, в разных странах, за завтраком лопают, а? Может, косоглазостью или цветом кожи? Не знаешь? То-то же….

Языки у них разные, кретин, вот главное различие! Вот за что веками умные народы сражались – за свой язык! А ты даже одно русское слово на заборе правильно написать не можешь, как тот самый чурка…! Чем ты тогда от узбека-то своего ненавистного отличаешься, а, патриёт?!

Сидеть было удобно.

Поплакав, молчаливый попробовал было вывернуться из-под Глеба и стряхнуть его на холодную ночную землю, но, коротко получив ещё раз по загривку, опять тихонько захныкал.

– Вот Виталик, довелось мне тут недавно услыхать, как один негритёнок-студент на университетском юбилее стихи Пушкина по-русски читал – аж дух от восхищения перехватывало! А когда вот такие, свои, рязанские морды, пытаются прилюдно про Ницше чего-то для них самих непонятное орать – блевать хочется.

– Знаешь, милок, – Глеб Никитин ласково похлопал лежащего парня по тощему заду, – я ведь лучше тебя знаю, что Цой жив, но не могу согласиться, когда ты и твои дружки-недоумки везде на фасадах карябают, что он «жыв»… Тебе, земеля, хоть иногда в башку приходит такая мысль, что твой дед на Рейхстаге писал грамотней, чем ты сейчас на заборе?

– У моей матушки, Виталь, а ей-то уже за семьдесят будет, почерк до сих пор такой ясный, что когда читаю её письма, знаю, вроде, что на бумаге написано про именины кого-то из родни, а перед глазами всё равно как строчки: «На холмах Грузии лежит ночная тьма…».