Пробел. Промежуток без слов и событий. Мокрая улица, сильный дождь, глухие, чужие выстрелы. Кто-то пробежал рядом, визг машины на повороте… Всё это вдали, смутно и ненужно… Потом подробности – кожаная сумка в кустах – деньги, много денег, ровные пачки долларов. Сколько же в такой сумке может быть денег?! Миллион долларов? Нет, лучше два! Пусть будет ровно два миллиона четыреста тысяч… А сколько это всё весит? Килограммов двадцать, тридцать… Ничего, пусть так… Не очень тяжело… Как унести, где спрятать…? Лучше в лесу…, дома не надо. Хорошо, что под руками есть большой прочный пакет, – часть денег переложить в него, никто из прохожих не запомнит – без сумки ведь, вроде как с цветным пакетом, за продуктами…, за остальными деньгами нужно будет приехать потом… Нет, потом их брать опасно – могут выставить засаду. Унести сразу… Ничего, и не очень-то и тяжело, вроде бы и не тридцать, а всего двадцать, от силы двадцать два килограмма… Да и пакет должен выдержать, с ручками… Вы-ы-держит! Так, а сколько пачек-то всего?! Если конкретно пересчитывать…, нет, не здесь, здесь могут заметить, быстрее унести домой, никто не должен…, там пересчитать…, потом упаковать плотно – и в лес. Не всё, конечно, часть оставить, менять понемногу на рубли в мелких уличных конторках… Опасно – могут быть меченые или переписанные номера. Выследят… Изредка ездить в Москву, там обменивать… Какой размер пачек-то? Сантиметров двенадцать? За один раз можно будет безопасно взять…

И утром опять снились деньги. Если бы это всё получилось – можно было бы сделать такое…! Деньги, большие деньги, настоящие деньги, а не эти медяки…

Внизу, глубоко, блестит золото… Тяжело, много не поднять, не хватает воздуха, сзади, из-за плеча подплывает страшная черная рыба…

Суббота. Поздний вечер.

Улица Фурманова, дом 11а

– Борщ будешь? Я поставлю, подогреется быстро… Майонез-то, представляешь, как подорожал в последнее время, масло растительное тоже вон куда попёрло?!

Маленькая кудрявая старушка мягко и неслышно протопала мягкими вязаными тапочками по чистеньким половичкам в кухню, почти сразу же выглянула из-за неприкрытой двери весёлым личиком.

– Откуда ты, милый мой, такой изгвазданный-то появился?

Действительно, кроссовки Глеба, все в подсохших кляксах садоводческой грязи и городских луж, уж очень сильно и заметно нарушали аккуратное пространство крохотной прихожей.

– С задания. С боевого подвига.

– Вона чего! Когда приехал, говорил ведь, что на диване нынче все дни лежать будешь, да за пескарями поедешь на Бузянку, а сам-то по ночам не пойми чем занимаешься. Подвиги он двигает…

Старушка иронически удивилась.

– Мам, ты только не переживай.

– А чего переживать-то! Живой, не выпивши, – и то ведь хорошо. Давай ванну наберу, погреешься, или как? Рубашку снимай, простирну тоже, чтобы второй-то день не носить…

– Мам, брось! Не надо ничего мне стирать! Я в гостинице отдам в прачечную, так удобней.

– Ну вот, удумал ещё! Удобней! Нешто там чужие-то люди хорошо сделают?! Рукава-то все растреплют, а ворот таким же грязным, непростиранным и останется! И носки снимай, давай, быстро…

Силу и волю у человека отнимают в большей степени не холод, не голод и не страшные лишения, а то, когда вокруг него всё долгожданно становится мягким, тёплым и чистым.

Капитан Глеб, посмеиваясь, сдался без особых встречных условий, быстренько нырнул в старый спортивный костюм, который матушка сохраняла к его приездам чистым и глаженым уже долгие годы, и босиком прошлёпал в ванную.

Через дверь донеслось опять ласково:

– Коврик положи под ноги-то, чтобы не холодно было на пол мокрому вставать… Селёдочки-то тебе почистить? У меня картошка ещё с обеда осталась.

– Согласен.

Горячая вода была действительно хороша. Но ванна, их чудесная домашняя ванна, когда-то в детстве просторная, как океан, опять оказалась маленькой… Пришлось в истоме плавно согнуть ноги в коленках.

Стукоток ножей и вилок на кухне был мил и неспешен. Там же ещё бормотало местным негромким голосом радио.

Зная, что нет рядом никаких забот и неприятностей, Глеб уснул.

И пробуждение его было таким же плавным и несерьёзным.

– Эй, мореходец! Жив ли ты там?! Не потонул?

– Не, мам, у тебя здесь погибнуть никак нельзя! Глубины не те.

– Выходи, выходи, давай! Дограбился ведь до воды-то как! Почти час уж как без ответа бултыхаешься! Хватит. Давай быстро за стол, остывает уже всё!

Тридцатилетние табуреточки поскрипывали, знакомый рисунок потёртых фаянсовых тарелок обещал привычные вкусы и запахи.

– Селедочки сейчас тебе положить?

– Мам, давай-ка я лучше начну с борща.

Старушка села напротив и, опять просияв тихой усталой улыбкой, поставила бледные руки под своё морщинистое лицо.

– Кушай, кушай…

Здесь не нужно было что-то изображать или притворяться. Глеб просто сильно и вкусно ел.

– Похоронили-то они Маришку где?

И траур в эти минуты был тоже неуместен. Прожевав, Глеб нахмурился, желая быть точным.

– Не знаю, мам, позабыл уже здесь многое… Виталик говорит, что на каком-то новом кладбище, в Покровах, вроде. Про остальное не знаю.

Совсем было пригорюнившись к началу их печального разговора, матушка вдруг легко взмахнула ладошкой.