Он рывком отошёл от окна, но через несколько шагов словно наткнулся на невидимую стену, развернулся на каблуках и, наставив палец на Ла Тремуя, злобно зашипел:

– Вы… Вы вечно твердите, что печётесь о МОИХ интересах! Мой интерес сейчас в одном – в преданности! Но это такая редкость, которую вы, кажется, не в состоянии предоставить!

– Я предан вам, сир…

– Враньё!!!

От крика лицо у Шарля налилось кровью. Он поперхнулся, закашлялся, и пока, согнувшись в три погибели, выталкивал из себя этот кашель, Ла Тремуй стоял перед ним, спокойно наблюдая, весь подобравшийся, как змея перед броском. «Спроси меня, – мысленно умолял он. – Сейчас самое время! Спроси…».

Шаг назад

(за день до сдачи Труа)

«…P. S. А теперь, мой друг, о том, что Вы, наверняка, желали бы знать более всего. Вчера я обмолвилась при её светлости о том, что получила от Вас письмо, где Вы сообщаете, что, якобы, кто-то из дворян её сына получил увечье при строительстве осадных сооружений. Как и ожидалось, она выразила явное беспокойство, хотя и оставалась осторожной. Когда я предложила послать за письмом и уточнить, кто именно получил увечье, ответила: «Нет, не надо», но было видно, что ответ этот дался ей с трудом. Чуть позже мадам пригласила меня на ужин у королевы, несомненно для того, чтобы всё-таки разузнать подробности. Я дождалась прямого вопроса и успокоила её. Но уже нет никаких сомнений в том, что герцогиня беспокоится. Не знаю, насколько всем остальным это бросилось в глаза, но, когда я упомянула о семействе Буасменар, через которых у моего рода родство с родом де Руа, мадам снова проявила интерес, больший, чем можно было ожидать от человека безразличного, и некоторые были заметно удивлены… Боже, как глупа она была – Вам бы понравилось, друг мой – послушна и предсказуема, как марионетка в руках кукольника. Теперь она благоволит ко мне, и можете не сомневаться – после слухов о поломанной карете, которые я распущу, герцогиня обязательно предложит место в королевском кортеже…».

Ла Тремуй с большим удовлетворением сложил полученное письмо и сжег его над свечой, при свете которой его читал. Затем достал другое, прочитанное ранее, и углубился в его изучение.

Первое письмо было от супруги мадам Катрин, второе – от герцога Бургундского. Их Ла Тремуй и получил, и читал с великими предосторожностями. Но, если с первым всё уже было понятно, то со вторым он пока не определился. Или письмо тоже следовало сжечь, или…, или… Или заставить, наконец, выстрелить, подобно бомбарде, дающей сигнал к началу сражения!

Но прежде следовало понять, не полетят ли осколки в самого Ла Тремуя, для чего министр и склонился снова над письмом, взвешивая и, толкуя с разных сторон каждое слово.

Что ж, Филиппа, как и герцогиню, нельзя было упрекнуть в безрассудстве, хотя страсти, владевшие им, были так же сильны, если не сказать больше. Герцогиня страдала всего лишь от любовной горячки, тогда как герцог, теряя город за городом, пребывал в бешенстве по целому ряду причин. Его свадьба снова была отложена, отношения с Бэдфордом, и без того натянутые после Орлеана, обострились, кажется, ещё больше из-за требований Филиппа отдать ему контроль над Парижем, и подозрений регента в том, что недавний союзник близок к измене. Но самое большое бешенство вызывала в герцоге Бургундском медлительность самого Ла Тремуя, от которого давно уже ждали каких-то действий. «…Мне не претит вести мирные переговоры, поскольку их желал ещё мой отец. И то, что вести их следует с его убийцей, не может браться в расчёт никем, поскольку желание моё только о мире… Тем более странно нам понимать и принимать Ваше бездействие, особенно теперь, после предупреждений, которые Вы получили от нас ещё до начала похода вашего дофина, и подтверждения которым, наверняка, продолжаете получать…».

Да, в осторожности Филиппу не откажешь – ни одного конкретного намёка, ни одного оборота, который нельзя было истолковать иначе, чем устроило бы Ла Тремуя. И в то же время, полная убеждённость в своей правоте. Иными словами – то, что нужно!

Ла Тремуй сложил письмо и сунул его за нагрудник. Пригодится. Обязательно пригодится! И очень скоро, судя по всему. «Надо только посмотреть, как сложатся дела в Реймсе», – подумал министр и сел писать записку для де Вийо с указанием, где и каким образом они должны встретиться.

Эти встречи происходили всегда в людном месте, на глазах у многих. Не слишком почитаемый при дворе герцогини, увечный конюший нашёл себе дело в обозе у её сына Шарло, что позволяло Ла Тремую периодически «натыкаться» на него во время прогулок по тылам ставшего на привал войска. А поскольку указания, которые он во время этих встреч еле заметно давал, всегда были хорошо продуманы и сведены к паре-тройке фраз, им не требовалось даже надолго задерживаться друг с другом, избегая ненужного интереса со стороны.

– Постарайтесь в окружении своего господина распустить слух о том, что я тайно получил из Бургундии письмо, – быстро шепнул Ла Тремуй, задержавшись возле де Вийо с наигранным интересом к новому седлу, которое Шарло недавно купил. – Можете даже высказать предположение, что за спиной его величества я веду какие-то переговоры. Но слишком не усердствуйте, мне нужно вызвать к себе интерес, а не тюремщика…

Исполнительный де Вийо перевернул седло, демонстрируя внутреннюю отделку на швах, и еле заметно кивнул.

Судя по всему, он и с этим поручением справился весьма успешно, потому что до самого Реймса дофин ничем не высказал Ла Тремую своего недовольства и с подозрением в его сторону не смотрел. Но уже накануне въезда в город, стоя перед своим войском в ожидании торжественной процессии с ключами, Шарль вдруг громко заявил, ни к кому конкретно не обращаясь:

– Очень хотел бы взглянуть на лицо Филиппа Бургундского. Надеюсь, он сейчас сильно удивлён…

Вокруг заулыбались с пониманием, как им всем казалось. А эта чертова Жанна и вовсе рассмеялась.