– Иди, свети.

Несколькими несильными ударами он разбил угли на совсем мелкие кусочки, растёр их с каким-то ожесточением и, так же молча, протянул лекарю. Тот уже успел налить воды в серебряный кубок и разболтал там странно пахнущую смесь из глиняной коробочки. Угольный порошок он отправил туда же, кое-как размесил его по поверхности и почти приказал де Ре:

– Держите мальчика, сударь, чтобы не захлебнулся. Да зубы ему разожмите…

В те несколько минут, пока лекарь вливал снадобье, Жанне казалось, что жизнь в ней замерла. Но, когда чёрные струи потекли по подбородку Клод, пачкая ей лицо и шею, она была готова закричать от отчаяния. На короткий страшный миг показалось, Клод не встанет больше никогда. И только лицо лекаря, на котором не читалось то безнадёжное отчаяние, что было у цирюльника, ещё оставляло надежду.

– Ну, всё. Теперь ждать и молиться, – сказал он, когда в кубке ничего не осталось.

– Чего ждать? – хрипло спросил де Ре.

– Когда снадобье вытянет яд и выйдет со рвотой. Вы, сударь, положите пока мальчишку на бок, а я посмотрю, что ему подставить…

– Значит, яд, – сквозь зубы процедил де Ре, когда лекарь вышел. – Кого же из вас хотели отравить?

Жанна испуганно замотала головой. Лекарю барона она почему-то сразу поверила, и стало страшно.

– Я не знаю… Но это невозможно…

Де Ре ничего не ответил. Только бережно повернул Клод, как велел лекарь, посмотрел в её бледное лицо и сказал:

– Или она тебя спасла, сама того не ведая, или через неё кто-то решил погубить тебя куда хуже, чем просто отравить…

Клод тогда поправилась, хотя и была ещё ужасно слаба. Но поломанный меч терзал душу Жанны, как дурное предзнаменование. Она впервые почувствовала настоящий страх. Не тот естественный, возникающий перед каким-то ответственным шагом, поборов который чувствуешь себя сильнее, а другой, непонятный, похожий на шорох в темноте, который увязался за ней, как голодный пёс. И страх этот смелел и наглел всё больше и больше, понимая, что прогнать его уже не смогут. Говорить об этом с кем-либо из своего окружения Жанна не решалась и даже у Пьера не спрашивала, куда он дел обломки. Но, когда Жан д'Олон спросил, где же её меч, девушка, после колебаний, честно призналась, что он сломался. И тот испуг, который промелькнул в глазах оруженосца, расстроил её окончательно, как подтверждение дурных мыслей.

Клод перевезли в Крепи, где устроили в доме молчаливой вдовы, с которой Жанна переговорила лично, с глазу на глаз. После разговора она уехала за городскую стену, к войску. А вдова заперла свои двери для всех, кроме Раймона, приезжавшего по несколько раз на дню, чтобы справиться о здоровье «бедняги Луи». И эти известия стали единственным, что радовало Жанну в то время, поскольку поправлялась Клод быстро.

А потом войско выступило. И, отъезжая от города дальше и дальше, Жанна думала, что осталась совсем, совсем одна со своим мерзким страхом.

Она знала – де Ре ищет отравителя. Барон поклялся вывернуть его наизнанку, но дознаться, от кого и, самое главное, для кого он получил яд. Однако, чтобы вывернуть кого-то наизнанку следует сначала его найти. А как найдёшь в людском море исполнителя, скорей всего ничтожного и неприметного? Нет, искать нужно сразу заказчика, вычисляя, кому это могло понадобиться. Но если, как предположил де Ре, отравить хотели именно Клод, значит, отравитель прекрасно знал, кем именно она является. А таких было немного, и все, вроде бы, вне подозрений.

Если, конечно, не узнал кто-то ещё.

«Клод следует скрывать прежде всего потому, что немало найдётся желающих плюнуть в её открытую душу, чтобы доказать, „не так уж она и чиста“, – сказал как-то Рене Анжуйский Жанне, когда она спросила, сможет ли Клод после коронации дофина открыто надеть женскую одежду и не подвергать себя опасностям военных походов, как паж Девы. – Вот увидишь, раскрыв себя, она станет ещё более уязвима. Если не хуже. Ведь придётся объяснять, почему до сих пор девица ходила в мужской одежде. А объяснить это, значит, сознаться в подлоге. Тогда вас обеих обвинят в ереси… Не признаетесь в подлоге – в ереси обвинят только её. То, что ты носишь доспехи – это одно, а у Клод такой же веской причины для ношения штанов не существует… Поверь, Жанна, Инквизиция – это совсем не то, с чем ты столкнулась в Пуатье. Вернее, то же самое, но с другой целью. Если нашим служителям Божьим позволить признать еретичкой тебя или Клод, они сделают это с удовольствием и охотой, куда бОльшими, чем были у них при признании тебя Девой-Спасительницей… Но почему-то кажется, если позволить то же самое кое-кому при дворе… Даже не знаю, Жанна, что для вас будет хуже».

Теперь слова эти вспоминались и вспоминались. Особенно здесь, у Монтепилуа, перед сражением, которое, вроде бы, было необходимым, но, в то же время, и бессмысленным. Да, впереди враг, которого нужно разгромить. Однако бросать солдат в бой только ради того, чтобы ответить на оскорбления Бэдфорда, казалось Жанне унизительным. Захват Парижа – вот то единственное, что могло утвердить власть короля. И, если он больше не слушает её, избегает встреч и откровенно сторонится, не значит ли это, что он больше не верит? И, что двору и церкви позволено не верить тоже? Тогда искать отравителя нужно возле самого трона, где королевское настроение видней всего…

А если быть до конца откровенной, то лучше бы и вовсе не искать, чтобы не подвергать новой опасности Клод, себя, да ещё и барона.

Жанна с горечью осмотрела выстроившиеся в боевом порядке войска, и тут на ум ей сама собой пришла простая мысль: «А ведь права была Клод, нужно было сразу после коронации и уйти…»

* * *

Дофин через плечо взглянул на подошедшую девушку, поприветствовал её кивком головы и снова отвернулся.

– Как считаешь, Жанна, наша позиция достаточно удобна для сражения? Мой командующий говорит, что лучше выбрать было бы невозможно. Но, может, ты думаешь иначе?