Вера не сопротивлялась, злобную женщину уняли не сразу, мужчины некоторое время с любопытством наблюдали, как повариха Веру треплет.

Негодующая сестра требовала возмездия. Она сулила всем гнев Всевышнего за то, что связались с уличной подстилкой, которая побрезговала ее братом. Она призывала наказать виновную, перечисляя все вышедшие из употребления, ныне практикуемые и ею же сочиненные казни.

Речь возымела действие. Часть мужчин стали переговариваться, что баба, пожалуй, права, они позволили вовлечь себя в неугодную высшим силам связь, и единственным способом искупления может стать справедливая кара, которую они обязаны на предмет искушения обрушить.

Кто-то схватил Веру, кто-то повалил, а кто-то вязал веревкой, придавив коленом, как придавливают парнокопытное, предназначенное на мясо.

На Верином лице, прижатом к тому самому паркету, чьи философско-археологические свойства только что подметил несложившийся муж, нельзя было прочесть ничего, кроме покорности и принятия, и даже какого-то осознания, что будущее ей вполне известно и никаких сюрпризов не таит.

Перед Верой топтались разнообразные ноги. Сношенные туфли безденежных щеголей, подделки под Париж, Милан и Дубай, имитации дорогой спортивной обуви, рабочие боты, облезлый лак на крепких, торчащих из домашних босоножек ногтях толстухи.

Опутав Веру, мужчины и женщины наперебой, как школьные всезнайки, стали предлагать варианты наказания. Побивание камнями, сотня ударов плетью и что-то еще, чего было не разобрать в гомоне перекрикивающих друг друга голосов.

Под гневные крики Веру потащили в пустующую разгромленную квартиру на последнем этаже. В ней когда-то жила бабушка с опухшими руками. Она разводила на балконе герань и другие двудольные, постоянно там торчала, то и дело окликая соседок из своих благоухающих кущ. Теперь и герани, и бабушки след простыл, а из-под ободранных кое-где обойных завитушек выглядывала газетная героическая жуть ушедшего века.

Веру толкнули на пол и стали суматошно приводить в исполнение все замыслы одновременно. Одни бросали в нее едва початыми, тлеющими сигаретами и мелким подножным сором. Другие стегали ремнями, третьи плевали, толстуха била мухобойкой. Кроме мухобойки, толстуха принесла пластмассовую лоханку, в которой купали детей. В эту лоханку она намеревалась спустить нечистую Верину кровь для последующего ритуального слива в унитаз. Несогласованность в рядах истязателей избавляла Веру от существенных повреждений, но жених уже заострял длинный деревянный брус, и угрозы, которые он рычал под нос, орудуя ножиком, не сулили ничего хорошего.

Вряд ли можно инкриминировать Вериным терзателям какую-то особенную жестокость. Жестокость – осознанный выбор, а эти действовали согласно пусть дикой, пусть подзабытой и отчасти придуманной заново, но традиции. А разве имеем мы право укорять за соблюдение традиций? Кроме того, отдельные люди не должны отвечать за пороки целых народов.

Вера по своей природе мученицей не была и к подобному никогда не стремилась. Она не просила о пощаде и не сопротивлялась потому, что для нее вдруг сам собой разрешился вопрос, тревоживший с детства.

Отец и мать говорили, что Бог повсюду, и это пугало. Вера боялась увидеть Бога под кроватью, на потолке или в шкафу. Ей казалось, что Бог может выскочить сразу со всех сторон со своей любовью и нотациями. Когда Вера повзрослела, страх этого непостижимого всеприсутствия продолжал иногда охватывать ее. В такие минуты она слышала шаги и шорохи, и это ввергало в такие психо-неврологические пучины, из которых удавалось выбраться только при помощи препаратов, отпускаемых по рецепту. Бог походил на одного из незнакомых уличных парней, которые липнут сначала с комплиментами, потом с приставаниями, потом, злясь на ее безразличие, с оскорблениями и угрозами. Теперь же она почувствовала, что Бог наконец отвязался, оставил ее в покое, как отец когда-то привел в школу и отпустил, и дальше она шла сама, а отец смотрел издалека и улыбался, и она сначала оборачивалась и видела его, а потом уже не видела.

Тут и явился голубь. Врезался в окно.

Видимо, перепутав отраженное небо с натуральным, пернатый бедолага на всем лету треснулся башкой, оставив на стекле красную капельку.

Привлеченные ударом, палачи принялись расталкивать друг друга, чтобы рассмотреть сидящую на карнизе птицу.

Голубь спорхнул вниз, в закоулки двора, но его появление не прошло бесследно. Оправившись от испуга, шумно обсуждая событие, изверги засомневались. Тут-то и вмешался старший с усами. Сказал слово. На то он и старший, чтобы вовремя разъяснять не зависящие от него обстоятельства.

Он произнес речь о добре и зле, похожую на те, что произносят в кино чернокожие персонажи – полную банальной мудрости, приправленную неточными цитатами из священных книг.

Он говорил иносказательно и туманно, однако из его слов можно было уяснить – если они не прекратят, то это отразится на их судьбе крайне неблагоприятно. Возможно, этого хочет Он, старший поднял указательный палец вверх, но хотят ли того присутствующие?

Перспектива неподъемного откупа от полиции, изоляции в исправительно-трудовом учреждении, вечной потери временной регистрации, а главное – явление голубя уняли оскорбленные чувства так же быстро, как их пробудили вопли толстухи. После недолгого совещания Веру размотали и, как была в халатике, сунув в карман все, что обнаружили при поимке, выволокли вон и сказали, чтоб шла.