Пол в прихожей был усыпан известкой, влетевшей вместе с дверью. Оставляя белые следы, я быстро вошел в кабинет, со скрипом вытянул ящик стола… Бумажник лежал наверху, распластав крылья, как раненая птица… Так ли я его оставлял? Дрожащей рукой я распахнул его… Деньги на месте. Ф-фу!

Я медленно опустился на стул, утер запястьем лоб, потом слегка уже насмешливо оглянулся на выбитую дверь: что ж это за гости меня посетили, не сообразившие, где деньги лежат?

Я, уже не спеша, пошел на кухню. Фанерная дверка возле умывальника была зверски выдрана, в полутьме маячили ржавые трубы и вентили, вокруг валялись клочья пеньки. Ну, ясно: опять прорвало этот проклятый вентиль, хлынула вода, и водопроводчики, ненавидящие воду больше всего на свете, таким вот образом выразили свою ярость: надо было перекрыть воду, а они заодно еще и разгромили квартиру. Я открыл кран — вода булькнула перекрученной струйкой и иссякла. Все ясно! И ничего не докажешь и не объяснишь: можно только, если есть желание, обменяться несколькими ударами по лицу, но такого желания у меня не было.

Вздыхая, я собрал с пола мусор и отнес его в мусоропровод — доступ к нему теперь был свободен, дверь не мешала. Потом я сел к телефону — благо, он остался цел и невредим, и позвонил своему деловому другу.

— Ясно… тут тебе нужен Фил! — проговорил мой друг.

— Фил?.. Что-то такое помню…

— Ну… тогда еще… вместе с Крохой ходил!

— Но они вроде… тогда же еще… вместе и загремели?

— Ну да, и он все Крохины дела на себя взял — у Крохи уже сын тогда был!

— Мгм…

— Да сейчас он уже крепко стоит — зам по капстроительству одного крупного объединения!.. Да он отлично помнит тебя: недавно керосинили с ним — он все расспрашивал! Все тебе сделает.

Заманчиво, конечно, сделать все — но какою ценой?

— А больше никого у тебя нет? — поинтересовался я.

— У меня есть кто угодно,— усмехнулся друг.— И скрипачи, и оперативники, и даже могильщики… но сейчас тебе нужен именно Фил!

— Ладно… диктуй координаты,— сломался я.

…В приемной стоял стол с машинкой, за ним сидела роскошная блондинка с горделивой прической… такая могла сидеть в приемной любой конторы… впрочем, без удивления я встречал теперь таких и среди учителей, и в учреждениях, управляющих искусством… названия места в наши дни не имеют решающего значения; дело в возможностях — не так существенно, в какой сфере.

— Простите, нельзя ли вас попросить…— начал я.

— Нельзя,— мгновенно отрезала она.

— Но… будьте все же так любезны…— настаивал я.

— Я буду к вам любезна в другом месте! — произнесла она грубую, но довольно таинственную фразу и, резко встав, с треском вывинтила из машинки лист и, покачивая бедрами, пошла к главной двери.

Я втиснулся вслед за ней. В большой пустоватой комнате в конце длинного стола под портретом сидел человек с бледным покатым лбом, заканчивающимся на затылке седым пушком. Вдруг на лице его, сильно выдвинутом вперед, появилась улыбка — полумесяц из железных зубов.

— Ну что, зверюга, и ты, наконец, обо мне вспомнил? — ласково-сипло проговорил он.

Я решительно не помнил его — сколько всего за последние годы произошло! — но он, видно, все помнил ясно… говорят, что у людей, находящихся там, память консервируется — им все ярче и милее представляются все подробности жизни их дотюремного существования. Такой же дорогой подробностью оказался, видно, и я.

— Ну, здорово…— не совсем уверенно поприветствовал я его.

— Помнишь, как у Боба ураганили с тобою? — Улыбка его стала еще шире.— Да-а… нехорош ты стал… но джазмен джазмена через полвека узнает!

— Ну! — воскликнул я.

Его я, честно, не помнил, но «ураганы» у Боба — как можно их забыть? Отличное было времечко — уже лет тридцать тому назад, когда мы все вместе играли джаз и называли друг друга сокращенно на заграничный манер: Ник, Фред, Боб. Все исчезло, развеялось, в хозяева жизни вышли совсем другие люди… но что делать? Хотя бы ностальгия теперь связывает нас!

— Ну, ты знаешь, конечно,— доверительно тихо проговорил он,— Вэл снова сел, Джага уехал…

Я почувствовал ностальгическую связь и с севшим Вэлом, и уехавшим Джагой, хотя конкретно не помнил их.

— А за тобой я давно слежу,— имея в виду, очевидно, мои литературные опыты, произнес Фил, растроганно глядя мне в глаза.

— Да ну… ерунда! — Я смущенно отмахнулся.

Спрашивать, как он, я пока что стеснялся: во-первых, при его трудной жизни вопрос может быть неприятным, во-вторых, он может тут усечь намек на дела, с которыми я к нему пришел.

Мы, не отрываясь, смотрели друг на друга — наверное, от долгого напряжения глаза наши стали слезиться.

— Может, Филипп Клементьич, вы все же взглянете на бумаги? — ревниво произнесла секретарша.

— Да не тренди ты — видишь, друг пришел! — отмахнулся он.

Он явно досадовал на присутствие здесь человека из чуждого нам поколения и даже — чуждого пола. Но она решила, видно, что если друг, так и не стоит с ним церемониться!

— Слушай, Фил, ты совсем, что ли, озверел? — Она глянула на часики.— Нам полчаса уже у Зойки надо быть!

— …Тафайте, тафайте! — Фил холодно, даже несколько враждебно помахал ей ручкой.

— Разорвать бы тебя на части и выбросить! — резко проговорила она и, повернувшись, направилась к выходу.