Шрифт:
Да. У меня с этим тоже хорошо!
Недавно — звоню одной.
— А куда мы пойдем? — сразу же спрашивает.
— А что,— говорю,— тебе именно это важно?
— Нет, конечно, не это, но хотелось бы пойти в какое-нибудь интересное место.
— Например?
— Ну, например, в ВТО!
— Почему это в ВТО? Ты артистка, что ли?
— Нет, ну вообще приятно провести время среди культурных людей!
Уломала все-таки — пошли в ВТО.
— Ой! — говорит.— Ну обычная вэтэошная публика!
Тут я несколько уже дрогнул. Нельзя говорить: «вэтэошная», «киношная». «Городошная» — это еще можно.
И главное, сидит практически со мной, а глазами по сторонам так и стрижет!
— Ой, Володька! Сколько зим! Ну, как не стыдно? Сколько можно не звонить?
Тот уставился так тупо. Явно не узнает. Действительно, не понимает — сколько же можно не звонить?
— Прямо,— мне говорит,— нельзя в ВТО прийти, столько знакомых!
Потом стала доверительно рассказывать про Володьку: так будто бы в нее влюблен, что даже не решается позвонить, пьет с отчаяния дни напролет!
Слушал я ее, слушал, потом говорю:
— Иди-ка ты спать, дорогая!
Больше всех почему-то дядька с теткой переживают за меня.
— Четверть века прожил уже, а жены-детей в заводе нет! Мы в твои-то годы шестерых имели!
— Да как-то все не выходит,— говорю.
— Ну хочешь,— говорят,— приведем мы к тебе одну красну девицу? Работает у нас… Уж так скромна, тиха — глаз на мужчину поднять не смеет!
— Ну, что же,— говорю,— приводите.
— Только уж ты не пугай ее…
— Ладно.
И утром в субботу завели ее ко мне под каким-то предлогом, а сами спрятались. Сидела она на стуле, потупясь, что-то вязала, краснея, как маков цвет. А я, как чудище заморское, по дальним комнатам сначала скрывался, гукал, спрашивал время от времени глухим голосом:
— Ну, нравится тебе у меня, красавица?
И куда она ни шла — всюду столы ломились с угощением.
Наконец, на третий примерно час, решился я ей показаться, появился — она в ужасе, закрыла лицо руками, закричала… С тех пор я больше ее не видел.
Однажды друг мой мне говорит:
— Хочешь, познакомлю тебя с девушкой? Весьма интеллигентная… при этом не лишенная… забыл чего. Только учти, говорить с ней можно только об искусстве пятнадцатого века, о шестнадцатом — уже пошлость!
— Да я,— говорю,— наверное, ей не ровня. Она, наверное, «Шум и ярость» читала!
— Ну и что? — говорит.— Прочитаешь — и будешь ровня!
— Это ты верно подметил! — говорю.
Подучил еще на всякий случай пару слов: «индульгенция, компьютер»,— пошел.
С ходу она ошарашивает меня вопросом:
— Как вы думаете, чем мы отличаемся от животных?
Обхватил голову руками, стал думать…
— Тем, что на нас имеется одежда?
И — не попал! Промахнулся! Оказывается, тем, что мы умеем мыслить. Больше мы не встречались.
Встречает меня знакомый:
— Слушай, колоссальная у меня сейчас жизнь, вращаюсь всю дорогу в колбасных кругах. Хочешь, и тебя могу ввести в колбасные круги?
Ввел меня, представил одной. Как-то позвонил я ей, договорились о свидании.
Приходит — на голове сложная укладка, на теле — джерсовый костюм (на базе, видимо, недавно такие были).
Зашли мы в шашлычную с ней, сели. Вынимает из кармана свой ключ, уверенно открывает пиво, лимонад.
Приносит официант шашлык. Она:
— Что это вы принесли?
Официант:
— Как что? Шашлык… Мясо.
Она:
— Знаю я, что это за мясо! Вы то принесите, которое у вас на складе! Знаю как-нибудь — сама работаю в торговле!
Дикую склоку завела, директора вызвала. Пошла с ним на кухню поднимать калькуляцию.
Возвращается — злая, в красных пятнах.
— Вот так,— говорит,— я уж свое возьму!
«Ты,— думаю,— наверно, и не только свое возьмешь!»
Стала она рвать сырое почти мясо, на меня хищные взгляды кидать.
— Посмотрим,— урчит,— поглядим, на что ты способен!
«Да,— думаю,— ждет меня участь этого мяса!»
— Знаете,— говорю,— я чувствую непонятную слабость. Я должен непременно пойти домой, на несколько секунд прилечь… Всего доброго.
Недавно я с отчаяния додумался зайти в кафе. Девушки молодые, одетые модно, у стойки сидят.