Шрифт:
Звоню им — никого не застаю.
Мчусь в филармонию на их концерт.
Регина! Дзыня!
Дзыня обернулся перед концертом и вдруг меня в зале увидел, почему-то смутился. Взмахнул палочкой, дирижировать стал. Дирижирует, робко взглянет на меня и палочкой на пожилую виолончелистку указывает.
В антракте подошел я к нему.
— Почему это ты все на пожилую виолончелистку мне указывал?
Дзыня сконфуженно говорит:
— Хочешь — познакомлю?
— Как это понимать?! — На Регину смотрю.
— Понимаешь…— Дзыня вздохнул.— Ты так доходчиво объяснял, как жениха мне Регининого изображать, что я втянулся как-то. Мы поженились.
Вот это да!
И это я, выходит, уладил?
Ловко, ловко!
Можно даже сказать — чересчур!
Пошел к себе в подвал, выпил весь бар.
Ночью проснулся вдруг от какого-то журчания. Сел быстро на диване, огляделся — вокруг вода.
Затопило подвал, трубы прорвало!
Всю ночь на диване стоял, к стене прижавшись, как княжна Тараканова. Утром выбрался кое-как, дозвонился Ладе Гвидоновне (единственный вот остался друг!).
Она говорит:
— В Пупышеве с завтрашнего дня собирается семинар, поезжайте туда!
Ну, что же. Можно и в Пупышево. Все-таки связано кое-что с ним в моей жизни!
Перед отъездом не стерпел — соскучился,— зашел в старую свою квартиру, навестить бывшую жену и Леху… Главное, говорил мне, что проблемы быта не интересуют его, а сам такую квартиру оторвал! Нормальная уже семья: жена варит суп из белья, муж штопает последние деньги.
Потом уединились с Лехой на кухне.
— Плохо! — говорит он.— Совершенно не хватает средств.
Обещал я с «Романтиками» его свести.
Три часа у них просидел, больше неудобно было — пришлось уйти. Ночевал я в ту ночь в метро — пробрался среди последних, спрятался за какой-то загородкой — больше мне ночевать было негде.
Утром пошел я к Славке в гараж — поехать хоть в Пупышево на своей машине!
Но и это не вышло. Машина вся разобрана, сидит Славка в гараже среди шайбочек, гаечек. Долго смотрел на меня, словно не узнавая.
— Это ты, что ли? — говорит.
— А кто же еще?
— Что — неужели дождь? — На плащ мой кивнул.
— А что же это, по-твоему?
— А это вино, что ли, у тебя?
— Нет. Серная кислота! Не видишь, что ли, все спрашиваешь?
Но машину собрать так и не удалось.
Пришлось поездом ехать, дальше — автобусом. Долго я в автобусе ехал… и как-то задумался в нем. Не задумался — ничего бы, наверно, и не произошло. Вышел бы в Пупышеве, и покатилось бы все накатанной колеей. Но вдруг задумался я. Пахучий портфельчик свой вспомнил. Как там хозяин-то новый — ставит его в холодильник-то хоть?
Очнулся: автобус стоит на кольце, тридцать километров за Пупышевом, у военного санатория.
Водитель автобуса генералом в отставке оказался. Другой генерал к нему подошел, из санатория. Тихо говорили они. Деревья шумели.
Оказывается, генералы в отставке хотят водителями автобусов работать.
А я и не знал.
И не проехал бы — не узнал.
Вышел я, размяться пошел.
Стал, чтобы взбодриться чуть-чуть, о виртуозности своей вспоминать. Ловко я все устроил: то — так, это — так…
Только сам как-то оказался ни при чем! Можно сказать — излишняя оказалась виртуозность! Э, э! В темпе, понял вдруг я, все назад! Я быстро повернулся и, нашаривая мелочь, помчался к автобусу.
И вырвал грешный мой язык
Все, чего удалось добиться к сорока годам,— это дачка, поделенная к тому же на три части. Общая прихожая, заваленная всяким хозяйственным хламом — ржавыми керосинками, лыжными креплениями; чистенькая маленькая кухонька, деревянный туалет с круглым отверстием и маленьким окошком под потолком.
Иногда, особенно вдали, можно слегка погордиться — все-таки ценят! — но когда живешь здесь, особенно третий день подряд, ясна вся ничтожность твоего успеха!
Узкая комната с жестяным цилиндром печки в углу, тахта, круглый столик с липкой клеенкой и много едкого дыма, появляющегося при попытке хоть как-то нагреть это помещение!
Дача! Работа! Семья! Сцепка слов, напоминающая те тончайшие паутинки, которые плел упорный паучок над бездной между перилами двенадцатого этажа гостиницы в Пицунде. Как он упорно сцеплял свои кружева, так и я пытаюсь сплести паутинку из слов, заткать ими провалы — но безуспешно.