Иван был доволен, что любимая жена вернулась здоровой, и ей не перечил, но и приняться не знал за какое дело. Когда вырыл картошку, то вовсе стал бояться разговоров с женой, потому что хозяйство было в полном сборе: и телеги, и сани, и упряжь ременная, а на полях жилые бараки стояли уже табунами.

Вечерами он уходил на зады и прислушивался к гулу, шедшему с бывших пажитей. Шли шорохи, неведомые дотоле, скрип колес и еще рожок автомобиля. Где-то сгружали доски и бревна. Точно за сердце его хватало их деревянное перестукивание. Тревожные вскрики проносились над деревней, а на реке то и дело выли призывно пароходы, и так со всех сторон обнимали деревню звуки чужие. Целыми днями на болотах точно стреляли из пушек, пни взлетали в воздух, и целые дерева валились, охая. Срубленных, вывороченных сосен и берез было целое стадо, трупы их лежали в болотной воде как попало. Гигантское чудовище бродило по болотам и подвижным ртом, наклоняясь, хватало мелкие пни, выдирало их с корнями, поднимало их на воздух и, лязгая, бросало в сторону. И было страшно, и неуютно, и тоскливо. К шабрам постояльцы приезжали на автомобилях, и утром чем свет Иван просыпался от автомобильною гудка, а жена говорила:

— Чай, опять гостинцев привезли шабрам видимо-невидимо. А мы что живем? Стоит у нас скотина, хлеб ест, овес изводит, мякину, сено жует, а для чего? О господи!

И однажды в сердцах он ответил ей, что рад был бы совсем развязаться с хозяйством. Жена так вся и просияла:

— Я и покупателя нашла. Вон десятник шабров нашу лошадь облюбовал и дает три сотни целковых. Три сотни — деньги-то какие, во сне даже не снилося! Ежели их в банк положить, то от них процентов в год под полсотни накопится, а ежели в оборот… Спаситель мой!..

— Какой это оборот? — оборвал муж. — Позабыла, что батька наказывал: труд свой возлюби…

— Труд бывает и бестолковый, — ответила жена, — каждый труд свою сноровку имеет и свои успехи. А батюшка был стар, да по старинке глупо и умер. А нам надо за новое держаться…

Как-то примчалось из табуна несколько лошадей, в страшном ошалении стали они бросаться на прохожих, тыкаться в прясла, фыркать и безостановочно бегать, взлягивая задними ногами. Лошади метались на тазах у народа очень долго; хозяева, стоя у изб, ревели при виде бешеной скотины. Изо рта лошадей валила громадными комьями пена, глаза их были красны, безумны. Взволнованный народ пришел в такой испуг, что тотчас же тронулся к избушке Онуфрия — праведного жителя этих мест, а по мнению прочих — и провидца. И спросил народ: какое в том знамение — в нас смута, скотина бесится, на Усадах шум и лязг стройки?

Иван тоже видел вышедшего на крылечко, укутанного в чепан Онуфрия. Онуфрий долго молчал, стоял неподвижно, как пугало. А народ ждал нетерпеливо, бестолково утешая друг друга. Все-таки не открывал рта провидец.

«Знак к приношению», — решили старики и раздобыли и положили к ногам Онуфрия каравай ситного и квасу кубан.

Онуфрий и после того не двигался. Тогда внесли к нему в избу меду сот, опарницу белой муки. И вслед за тем послышался сиплый его голос:

— Болящий ожидает здоровья даже до смерти, не так ли?

Он поднял палку над головой и пригрозил ею кому-то.

— Все будете у дьявола на побегушках, поверьте моему слову, будете. А скотина — она вам перст свыше. Вот и весь мой сказ. Думать хорошо, а отгадать и того лучше, а олуху все равно ничего не размыслить…

Народ в страхе ждал разъяснения. Что означало это «вам перст свыше» в применении к скотине и почему монастырковцы будут у дьявола на побегушках? Но Онуфрий скрылся с глаз.

Кто-то вдруг предложил скотину бешеную пристрелить, и даже принесли дробовик, которым пугали грачей на усадах, но тут новое решенье последовало:

— Пришельцы и построители — вот наша печаль, — крикнул кто-то, — перст свыше — он больно ясен.

Народ хлынул к избе шабров Ивана, выволок техника на улицу и закричал:

— Доколь, дьяволы, вы будете нашу скотину пугать и мучить? Зови главное начальство и разъяснение нам выложь!..

Народ все густел, а заложник в кольце обступивших дрожал, как осиновый лист, не умея слова выговорить. Вскоре прибыл по лошадиной части работник, он поймал одну из лошадей арканом, вынул из-под языка у ней кусочек мыла, выполоскал ей рот. Лошадь на глазах у всех присмирела и перестала пускать пену. Спец сердито сказал не мужикам, а технику:

— Второй случай это в моей практике. У помещика Пашкова, в Лукояновском уезде, еще в эпоху Николая царя, осерчавший кучер всем лошадям под язык мыла пасовал. Стали так же вот беситься. Помещик просвещенный был человек, но с придурью. «Порча, говорит, какая-то». Вот он, обычный способ деревенских чародеев держать народ в узде. Удивляюсь, как они тебя не прикокошили. Глушь, обормоты. Нет, не верю я в разум масс.

Спец сел на завалинку и закурил. Наверно, он ждал мужицких расспросов, но народ остался верен Онуфрию. Злоба прошла у мужиков, как только лошади перестали дурить, а сам способ лечения их был истолкован так: он «слово знает» и сам из «этаких».

Все это было так нежданно и удивительно, что Иван окончательно был сбит с толку. Обравнодушел ко всему в одну ночь, глаз не смыкал, думая про смерть отца, про речи Онуфрия.

«Неспроста отец мученичество принял, — представлялось ему. — Старик прозорливый был, а меня с сомнением оставил. Все знал, а мне ничего не сказал. Или, может, думал — умная ложь лучше глупой правды. Сходить к Онуфрию, выпытать его».

Иван видел Онуфрия не иначе как под вечерок. Старик хаживал в длиннущем, подпоясанном веревкой чепане и в страшных сапожищах. На голову надевал остроконечную шапку, бороду имел длинную, нечесаную, ногти нестриженые, в руках у него всегда была большая палка с железным крючком на конце. Никогда он не улыбался. Парнишки шарахались от него, взрослые перед ним заискивали, бабы пужливо крестились при виде его. В церковь он не ходил, с попами не дружился, держал себя в стороне, кормился приношением, звание его было — «чернокнижник». Даже отец Ивана пугался Онуфрия, хотя сам большим почетом пользовался у сельчан, неустрашимый и богочтивый.