— Знаю, — ответил Иван тоже шепотом, — под страхом ноги хрупки. Калякай дальше.

Но Костька приблизил девицу к себе и гаркнул:

— Довольно дебатов! Девочки, гитару!

Девица в голубом метнулась в соседнюю комнату и принесла гитару Неустроеву.

— Дуй идеологически невыдержанную, — сказал Шелков.

Костька заиграл, а девица запела:

Шелков подхватил: «Безбрежно, безгранно…»

Вдруг Иван подошел к Костьке и положил руку на струны гитары; оборвались звуки.

— Ты толком меня облегчи, ежели ты Ленина читал и ученый читарь. Ты мне раскрой мудрость вашей политики и вообще.

— Голубка, — обратился Неустроев к девушке в голубом, — облегчи его.

Та, прижавшись к нему, стала толкать его в угол, к кровати.

— Мне до баб охоты нету, — сказал Иван, — у меня душа крестьянская наружу просится.

Он оттолкнул девушку грубо.

— Медведь! — промолвила она тихо. — Сам не знаешь, чего тебе надобно.

— Мужицкая душа твоя, — сказал Костька, — она буянить начинает.

— Я секрет жизни хочу знать, ты меня разнутрил. Ты мне про мужицкую судьбу партийную тайну открой.

— Я не гадатель. Судьба мужика с нашей сродни. А посколь кругом нас враги — океан врагов из буржуев, — то приготовляемся мы к социализму и корень собственности вытаскиваем. Ты уже вытащен, но на мельнице не перемолот вот и мелют тебя.

— До каких пор молоть будут?

— Пока мука не появится. Вот американцы приглашены тебя молоть. Золото за это им платят.

— А где золото берут?

Неустроев засмеялся и опять запел: «Мы только знак-комы…»

— Мобилизация внутренних ресурсов, милый мой.

— Не понимаю ни ресурсов, ничего другого. Очень по-ученому, по-газетному говоришь. И притчу твою хорошо помню про Иванушек-дурачков. Помнишь, когда я тебе руку вывихнул и ты глаголил в бараках? Пробую уразуметь до сих пор: темно и загадочно, как у попа в проповеди.

Неустроев захохотал.

— Хорошо, что тебя это тогда тронуло. Значит, ты человек со смекалкой. Вот и смекни: один будет дурачком, а потом через усилия как бы выйдет в люди; другой, — а ведь их, деревенского люду-то, миллионы, — последнее потеряет.

— То-то и есть. Неужто всем спотыкаться?

— В том секрет всей отгадки. Подумай!

И вдруг, хлопнув Ивана по плечу, наставительно сказал:

— Сказка сказкой, а быль былью. Дурачки, они всегда в сказках удачливы.

— К чему ты это тревожишь меня, мудришь, мутишь мой рассудок?

— Учиться, брат, надо. Вот ты сидел подле жены, деньги копил, а пришло время — все прахом. А почему? Плохо знал пути свои и пути чужие. Понял? Надо вникать, надо размышлять, надо линию гнуть свою, — понял, свою! Вот мы часто говорим: «контур», «эскиз», «эволюция», хотя можно было бы хорошо сказать «очертание», «набросок», «развитие». Но нет; будем говорить так, оно для нас понятно, а для вас непонятно, чертовы слова. В самом деле: «индустриализация», «электрификация», «реконструкция»! О, попробуй пойми, мужичок-серячок! В том-то и дело, что понимать-то не надо. Доходить до этого тебе не надо.

— Как так? Разве я малоумен?

— Ежели ты будешь больше попа знать, то сам в состоянии говорить с Богом, и попа тогда не для чего.

— В притчу пустился.

— Как хочешь, друг: может; поймешь, когда пойдешь еще выше по лестнице выдвиженчества.

— Мне о себе мало горя. Я рукомесло узнал. Ты мне скажи: куда весь крестьянский народ денется?

— Кол-лек-ти-ви-за-ция.

— Все сообща и всем поровну?

— Что убогий, что здоровый, что бедный, а богатого даже не принимают в общую жизнь.

— Это как делается?

— При лик-ви-да-ции.

— Эх, — сказал Иван, — мучают меня слова эти непонятные, и покалякать не с кем: кругом все народ, до всего дошедший, и на всякий вопрос ответ в кармане держит. Какая легкость этак жить-то?

— Уберите от него водку, — сказал Неустроев, — он, наверно, буянлив во хмелю.

— Какая легкость так жить-то? А во мне сумление ходуном ходит. Жил я в Москве и видел ласку и привет, и обучен, но сумленья мои хлеще стали расти. Все на одном стоят: вся Россия — одна должна быть рабочая гвардия. Как же это — ни с того ни с сего? Всему миру насупротив?

— А мы всему миру заноза. И всему угнетенному народу опора.

— А как же выходит с этим подозреньем к мужикам, про которое ты говорил, — учить нас, приглядываться к нам? Как же это? Значит, не вся Россия путь ваш держит? Не вся! Вы меня куда сопричисляете?

— К крестьянскому народу, — насмешливо сказал Неустроев.

— А я каменщик. Вы мне доверия не оказываете.

— Покуда нет.

Иван поднял стол и опрокинул его. Стаканы, звеня, полетели под ноги.

— Последнюю посуду перебил, — сказала девица в голубом. — Уймите, Константин!