Посреди плаца, в окружении мичманов, кашляя и размахивая руками, кричал Егор Семенович:

— Фулиганы!.. Вредители!.. Живодеры!..

— Успокойтесь, Егор Семеныч!

— Не успокойтесь, а сейчас же сыщите мне этого подлеца! Я ему принародно голову оторву!

— Ведь не нарочно же!

— Нарочно!

— Да кто знал, что именно вы подвернетесь и черпнете сверху? Это просто совпало, поймите же! И не стоит горячиться! — утешали мичманы завхоза.

— Где тут с вами столкуешься! Сами еще зеленые!— сердито заключил старик и пошел прочь, но через несколько шагов остановился. — Бандитов прикрываете! Да-да! Погодите вот, скажу Давлету — он закрутит гайки и вашим, и нашим! А тс ишь! Развелось начальства, а кулаком пристукнуть некому! В кустах вон полотенца разбросаны, на берегу кружки валяются! А сколько мисок и ложек утопили! До людей добрались! Молодцы! А если бы я подавился?.. Для них же убиваешься, как бы что получше сделать, сети вон ставишь, а они?.. Тьфу, ты, мать честная! — И зло сплюнув, Егор Семенович отправился восвояси.

Мы окончательно поняли, что никакого противника нет, но кто-то что-то подстроил старику, и, когда его шаги и ворчанья утихли, дежуривший мичман Кротов сказал:

— Прошу прощения! Тревога была ложной! Юнга Сирдар принял Егора Семеныча за Наполеона!

— За кого? — отозвался Сирдар.

— Вернее, кашель Егора Семеныча за Бородинскую битву! — уточнил мичман Кротов.

Оказалось, что вечером в лагере объявился дядя Ваня-заика. Они с Егором Семенычем ставили сети на мысу, потом засиделись у костра, и старик приплыл уже за полночь — у него появилась своя лодочка, которую он, совершенно разбитую, обнаружил в заливе левой бухты и любовно отремонтировал. Поднявшись на плац, дед захотел пить. А тут, под балконом ГПК, стоял бачок с водой — для дежурных. Краник тек плохо, Егор Семенович черпанул сверху. А кто-то пустил в бачок малька, который возьми да и попадись в кружку. Старик как хлебнул, малек как забился у него во рТу — дед и реванул. Мичман Кротов проверял посты, оставшийся на ГКП Сирдар вздремнул и, разбуженный ревом, не раздумывая ударил в рынду.

Мы ознобно хохотнули.

— Кстати, а кто пустил малька? — спросил мичман Кротов. — Это не для Егора Семеныча, а так, для порядка.

— Я! — вдруг признался Земноводный. — Юнга Протченко!

— А зачем?

— Чтоб он жил, — просто ответил Миша. — Я вчера драил пол, носил воду из залива. Он и попал, дурачок, в ведро. Я заметил, когда на плацу делал передышку. Куда его? Пропадет ведь! Увидел бачок, ну и туда. Через кран, думаю, не проскочит, и всегда будет в чистой воде. Вот и все.

— М-да, — крякнул мичман Кротов.

— А пусть он сверху не черпает! Это не положено! — вдруг возмутился Земноводный.

— Юнга Протченко, к тебе у меня нет претензий, а вот к дежурному... — И мичман Кротов повернулся к балкону, откуда, облокотившись на перила, независимо поглядывал на нас Сирдар. — Юнге Сирдару объявляю выговор!

— Ага! — выпрямляясь, воскликнул тот. — Будут тут всякие старики ночами рыбу глотать, а мне выговоры?

— За сон на посту!

— За сон! А что я, железный? Таблетки тогда давайте против сна, а не выговор! У меня уже сто выговоров! Плюнул — выговор, дунул — выговор! Куда мне их, солить? — распалился Сирдар и, удаляясь в застекленное помещение, пригрозил: — Ну, дед! В следующий раз я ему сам, и не малька, а лягушку подпущу!

— Отбой! — крикнул мичман Кротов.

Около десяти часов, когда мы в ожидании катера толпились уже на плацу, он вырвался из-за мыса и, пользуясь тем, что ветер унес бревна к тому берегу, во весь дух понесся к лагерю. По команде мичмана Кротова юнги бегом образовали коридор от мачты до самой воды. Все было как на открытии, только тогда нас было пятеро и встречали мы сто двадцать охламонов, а сейчас нас было сто двадцать и встречали мы шестерых лучших.

Я и Димка стояли у мачты и не видели, как причалил катер и что там происходило. Только вдруг на балконе ГКП из транзисторного мага Ринчина грянул марш, и над тропой Посейдона показались пилотки, потом головы, плечи — юнги вырастали постепенно, как пушкинские тридцать три богатыря.

Первым на плац вступили Олег и еще один подводник. Руками в белых перчатках они прижимали к груди настоящие автоматы. За ними следовали флагоносцы, держа за углы бело-синее полотнище с красной звездой и красным серпом и молотом. В белых форменках и черных брюках, они четко протопали к мачте и, развернувшись, остановились. Последними поднялись на плац Давлет, в той же морской фуражке и кителе, и какой-то военный, сторонкой направившийся к кубрикам. Мичман Кротов построил нас, как обычно, буквой «П» к мачте и доложил начальнику о готовности,

Филипп Андреевич крикнул:

— Равнение на флаг!.. Флаг поднять!

Левый флагоносец быстрыми восьмерками смотал с гвоздей фал, ловко прицепил к нему какими-то крючочками флаг и стал поднимать его, остальные поддерживали полотнище до последнего мига, даже привстали на цыпочки. В руках людей флаг был как бы мертвым и на первых метрах подъема оставался обвисшим, словно еще не веря в свободу, но вдруг шевельнулся, плеснулся туда-сюда, пробуя вольность движений, и ожил, и чем выше поднимался, тем крылатее трепетал, а на самом верху заполоскался уже вовсю. Ожила сразу и сиротливая мачта.

— Все! — крикнул Давлет. — Ура-а!

— Ура-а-а!

— Отныне мы не просто лагерь «Ермак», а частичка флота нашей Родины! И теперь защищать мы будем не просто себя, а честь военно-морского флага, за который не раз проливали кровь наши отцы и деды! Почтим память погибших моряков... минутой... молчания! — Как одна порхнули пилотки с голов, и как один юнги опустились на колено, не шелохнулись лишь автоматчики, и Давлет снял только фуражку. — Встать!.. Зажечь Огонь Славы! — В репетициях этого не было, и мы насторожились. — Огонь зажжет... — Филипп Андреевич прошелся вдоль строя, вглядываясь в наши лица, и вернулся на середину. — У кого на войне погибли родители, шаг вперед! — Никто не вышел, и Давлет удивился: — Что, ни у кого не погибли ни мать, ни отец?