– Что тут у вас происходит? – недовольно спросил он. – Мы уж подумали, не случилось ли чего!

Муся поднялась и смерила его презрительным взглядом.

– Эжен, вы зануда! – заявила она. – Идемте лучше завтракать, я умираю с голоду!

За столом собралось меньше народу, чем обычно. Присутствовали Федор Иванович фон Борн, искавший неизвестного злоумышленника, художник, как-то пожелтевший и спавший с лица, и привычные гости – Саша, кузен Орест, Евгений, Алеша Ромашкин и барышни. Орлова не было – он только что обнаружил значительную недостачу и в кабинете распекал управляющего Ферапонтова.

– Вы уже нашли того, кто испортил картину? – осведомился Алеша у фон Борна. Следователь, катая хлебные шарики, искоса поглядел на него.

– Нет, – коротко ответил он. – Но лично у меня нет сомнений, что это был кто-то из домашних.

– Прошу вас, господа! – Муся зябко передернула плечами. – Что за ужасы вы говорите! – Она повернулась к Амалии: – Как ты думаешь, может, послать за Никитой? Он обещал научить меня играть в крикет.

– В крокет или крикет? – поинтересовался Орест.

– Не знаю, – удивилась Муся. – А в чем разница?

Евгений объяснил, что крокет – это когда шар большим деревянным молотком загоняют в воротца, а в крикете шар палкой надо загнать в ворота противника как можно большее число раз. Муся слушала, слушала, а под конец сказала:

– Так я не понимаю: это две игры все-таки или одна?

Орест засмеялся, и остальные последовали его примеру.

– А когда вы будете мне позировать? – спросил художник у Муси. – Мы ведь должны сделать новый портрет.

Муся нахмурилась, на ее прелестное оживленное лицо набежало облачко.

– Я не хочу позировать, – коротко ответила она.

– Но портрет… – начал, придя в себя, Павел Семенович.

– И портрета мне не надо, – упрямо возразила Муся. – Все равно фотография лучше. Вот приеду в Москву и закажу Островскому дюжину карточек.

– Значит, вы отказываетесь? – пробормотал Митрофанов. Он явно был огорчен.

Орест перегнулся к нему через стол.

– Не тревожьтесь, Павел Семенович. У Муси семь пятниц на неделе. Может, она еще передумает.

– Мне очень жаль, – бормотал художник, – что так получилось, но я не виноват…

– Конечно, не виноваты, – горячо поддержал его Алеша, блестя стеклами очков.

Митрофанов отвернулся. В дверях показался Архип, дворецкий. Он мгновение поколебался, а потом подошел к Зимородкову. До Амалии долетел конфузливый шепот:

– Прошу прощения, ваша милость, но… там пришла дама. По-моему, она хочет видеть вас.

– Что за дама? – спросил Зимородков настороженно.

– Француженка, которая у Алексея Гаврилыча гостит. Все повторяет: «Месье Александр да месье Александр», а больше ничего и не понять, я по-французски, ваша милость, не того, не слишком…

– Хорошо, – оборвал его Зимородков, кладя салфетку на стол, – я поговорю с ней. – Он поднялся и вышел.

«Странно, – подумала Амалия, провожая его взглядом. – Зачем Дельфине Ренар вдруг понадобилось видеть Сашу?»

Зимородков все не возвращался. Слуги внесли лимонад и прохладительные напитки. Муся, напрочь забыв про крокет с крикетом, требовала, чтобы друзья поставили какую-нибудь пьесу. Митрофанов хмурился и не участвовал в общем разговоре. Отказ Муси неприятно задел его.

– Можно поставить, знаете, – с горящими глазами увлеченно говорила Муся, – какую-нибудь легкую пьесу…

– Все легкие пьесы безнравственны, – фыркнул Евгений.

– Хорошо, – тотчас же согласилась Муся, – тогда Шекспира!

– Шекспир еще хуже, – надменно процедил Орест, подражая голосу Полонского. Все покатились со смеху.

– О! – обиделась Муся. – Вам ничего не нравится! Злюки вы, вот кто!

– Ну что вы, Мари! Мы все вас обожаем!

– Не верю, не верю, не верю!

– Да, – звонко сказал Алеша, – мы вас обожаем, потому что вы лучше всех!

Он поднес к губам бокал с лимонадом и сделал глоток.

– Наконец-то хоть кто-то… – начала Муся. Но закончить фразу она не успела, потому что Алеша внезапно покачнулся и выронил бокал. Тот выпал из его руки и, скользнув на пол, разбился на множество кусков.

Алеша Ромашкин поднял глаза, и на долю мгновения его взгляд скрестился со взглядом Амалии. В его взоре застыло детское недоумение, какое-то трогательное удивление, какого даже нельзя описать словами, и еще долго потом, когда Амалия вспоминала этот полный муки и недоумения взгляд, у нее к горлу подкатывал ком.