Понимание есть акт представления смысла. Образование смысла связано с действием механизма понимания. Презумпция осмысленности состоит в том, что понять можно лишь то, что имеет смысл и, следовательно, приобщено к человеческой деятельности. В силу такой осмысленности мы понимаем то, что понимают другие или могут сделать предметом своей деятельности [769] .

Кто поймет значение языка и речи в познании, тот откажется от информационной теории доказательств. Языковой аспект познания, который был упущен даже представителями информационного подхода к пониманию процесса познания, является, наш взгляд, ключевым для объяснения адекватности опосредованного познания судом события, имевшего место в прошлом, которое стало предметом его исследования. Доказательство — это не информация, а факт, то есть знание, воплощенное в речевую, языковую форму. Это знание проинтерпретированное, проведенное не по информационным каналам [770] , а преобразованное в процессе речевого общения, модель которого задана состязательной формой уголовного процесса. На факте лежит отпечаток более глубоких слоев знания — правовой идеологии, культуры, морали и прочего, то есть в них присутствует ценностный момент.

Хотя высказывание на первый взгляд, как может казаться, содержит только факты, оно предполагает оценку. Различие между сказанным и тем, что представляет собой добавление смысла, может быть оспорено и зависит от одобрения или неодобрения фактов, приведенных оратором. Точно так же выбор толкования фактов, произведенных оратором, не может быть назван выбором, пока не появится новое возможное толкование. Для того, чтобы привлечь внимание к совершенно разным толкованиям, необходимо, чтобы выводы, вытекающие из одного толкования, отличались от выводов, которые можно сделать на основе другого толкования. Может произойти и так, что эти различия будут замечены лишь в определенном контексте [771] . Необходимо учитывать не только выбор данных, но также способ их толкования и значение, которое они получают в результате этого толкования. Отличие толкования от самих фактов заключается в том, что толкование предполагает сознательный или бессознательный выбор между различными значениями данных. По мнению X. Перельмана, в практике аргументации данные являются элементами, на которые есть согласие слушателей, по крайней мере временное или условное согласие, которое является однозначным или спорным. Этим данным можно противопоставить их толкование, которое представляет собой выбор между значением и фактом. Толкование не является частью тех фактов, в отношении которых оно высказано. Проблема толкования возникает при анализе непоследовательных толкований, которые заставляют нас усомниться в понятности какого-либо факта. Но как только появится более разумное толкование, оно воспринимается слушателями в качестве такового и проблема толкования исчезает. Толкование — это не только выбор между несколькими объяснениями, которые не согласуются между собой. Выбор — это еще и избрание контекста толкования [772] . Одно и то же явление может быть показано в очень узком контексте и не быть связано с ситуацией. Но его можно показать и как символ, веху какого-либо глобального процесса, события, то есть в более широком контексте. Разные толкования не всегда противоречат друг другу. Но освещение одной стороны, если оно займет место сознания слушателя, оставит неувиденной другую. В этих случаях толкование — это не только выбор, но и творение, изобретение значения. Основной процесс, существующий в отношении толкования, это борьба между ними за то, чтобы осветить одни и приглушить другие. Бесконечная сложность толкования, подвижность толкований и их взаимодействие объясняет невозможность уменьшения числа высказываний до определенного количества. Даже если уровень знания позволит нам уточнить возможное количество, это произойдет лишь в рамках одного единственного толкования. Условно ничего не мешает определению точного количества толкований, но ничто не может остановить появления нового толкования. Возможности толкования не могут быть исчерпаны [773] .

Признавая эффект трансформации, преобразования, «метафоризации», идеологизации «первичных данных» — в ходе языкового познания, — мы не абсолютизируем значение лингвистического фактора. Неправильно, когда проблематика познания фактически сводится к языковой и вместо обсуждения вопросов о достижении истины о реальных обстоятельствах дела возводится в ранг методологического тезиса о языковом релятивизме уголовно-процессуального познания. Так, А.С. Александров пишет, что следует пересмотреть логоцентристскую познавательную схему «субъект — объект», где язык выступает как посредник между ними; опровергнуть представление о всецело референциальном характере судебной истины. Судебная истина связана с реальной действительностью. Но эта связь не основана на механизме отражения [774] . Он утверждает, что в доказывании de facto, то есть в познании, можно выделить первичную подсистему, где происходит процесс «семиозиса»: когда производятся знаки. На низшем уровне присутствует реальная действительность и лингвистика. Явления действительности (следы) приобретают здесь языковую форму. «Реальность» проговаривается, «именуется», наделяется смыслом, «переваривается» языком. Причем плоскость юридического языка выступает секущей по отношению к сфере обыденного языка, внося дополнительный риторический эффект идеологического искажения в семиотические объекты [775] . При всем уважении к значимости языкового фактора мы не можем согласиться с выводом о том, что факт-доказательство — лексическое образование, с которым связывается предположение об истинности его смысла.

Как известно, главный тезис постмодернизма состоит в том, что знаки отсылают к знакам, а не к реальным вещам. Совокупность знаков должна пониматься как замкнутая система. Трактовать знаки как различия в системе. Структура — автономная сущность внутренних зависимостей [776] . В условиях закрытости универсума знаков знак является либо различием между знаками, либо внутренним различием между выражением и содержанием, свойственным каждому знаку [777] .

Некоторые под влиянием постмодернистских учений склонны к тому, чтобы оторвать знаковую реальность от объективной реальности. Пресловутый тезис «знаки отсылают к знакам» ведет к тому, что доказательства, трактуемые как знаки, оказываются оторванными от действительности, о которой в принципе они должны информировать тех, кто участвует в обмене знаками. Судебная, лингвистическая, знаковая действительность оказывается замкнутой сама в себе. Так называемыми экстралингвистическими факторами судье рекомендуется пренебречь. Такова суть взглядов не только А.С. Александрова, но и многих авторов, тяготеющих к формальному истолкованию сути познавательных процессов, происходящих в суде и на предварительном расследовании [778] . Так, С. Пашин писал, что уголовное судопроизводство — прежде всего правовая рамка, позволяющая установить на основе доказательств, имеют ли следователь, прокурор, суд дело с преступлением либо безразличным для уголовного права поступком, с виновным или невиновным в совершении запрещенного уголовным законом деяния лицом. При этом правовая форма работы всеобща, обязательна и самоценна [779] . А.С. Александров утверждает: «Средства и способы доказывания — суть фигуры речи. Доказать — значит убедить аудиторию в правдоподобии своего рассказа. Это значит так прочитать текст, чтобы судья поверил в то, о чем в нем говорится. В суде знаки отсылают к знакам, одни тексты отсылают к другим. Бесполезно надеяться на то, что «объективная истина» явится во всем блеске своей неотразимости в место, где происходит грязная человеческая возня за выживание. Судебная речь имеет дело с верой, а не научным знанием, мнением («доксой»), а не истиной («алетейей»). Игра по продолжению в бесконечность синтагматических цепей, то есть судоговорение, имеет ценность сама по себе. Она нужна обществу для легализации насилия. Узаконивания практики применения репрессии к одним и оправдания других. Выигрыш же в судебном споре, который дает право на обладание судебной истиной, есть частный эпизод в непрестанной борьбе за власть, имеющий значимость в глазах только нескольких индивидов. Для общества же в целом важен сам по себе процесс речедеятельности — судебная речь… где происходит проговаривание запретов, насилия; происходит разрядка, сублимирование агрессивной энергии людей» [780] .

Если факты, с которыми имеет дело суд, это только «правильные сообщения», которыми обмениваются участники процесса, то это может привести к выводу о том, что истина судебная формальна, можно ставить вопрос только о соответствии утверждения. Именно так ставится вопрос формалистами: ставить вопрос об истине уместно по отношению к суждению, пропозиции, высказыванию, но не по отношению между ментальным образом и самой вещью, которая стала предметом постижения. Таким образом, доказывание сводится исключительно к логической деятельности, а критерий истинности заключается в определении истинности суждения, безотносительно его соответствию действительности. Иными словами, происходит паразитирование на отдельных моментах юридического познания, абсолютивизация их значения. Познание, таким образом, формализуется вплоть до признания ценности системы оценок доказательств, принятой в формальном доказательственном праве [781] . Это тупиковый путь развития теории доказательств.

Формализм, юридический или логический, или семиологический, отрицает ценность работы с самой реальностью, а делает самоценной деятельность с образами ее: предложениями, знаками, логическими категориями и т. п. Этот идеализм, причем идеализм не одухотворенный какой-то высокой идеей, а проникнутый циничным оправданием любого решения властного органа, безусловно, разрушителен для правовой культуры. Истиной в такой формулировке выступает не в виде соответствия знания реальному положению вещей и даже не как формальная правильность суждений, а маскировка лжи искусными словами [782] . Это типичная спекуляция на объективных трудностях познания в уголовном процессе. Однако возводить трудности познания в ранг абсолюта нельзя. Отрыва знания от объективной реальности нет. В этом убеждает повседневный опыт. Критерий истинности знаний, полученных в ходе производства по уголовному делу, лежит не сравнении с другими «правильными» суждениями, а в верификации. Верификация фактических данных не есть сугубо логический, семиологический, формально-догматический — внутрисистемный процесс, процесс работы с искусственными производными; она главным образом касается соотношения доказательственных данных и реальной действительности. Факты должны быть истинными, достоверными. Они должны быть связаны с реальностью, позволять составлять правильное представление о ней.

Признавая необходимость пересмотра в свете достижений современной науки классических юридических конструкций (разработанных еще во времена античности римскими юристами), мы хотим внесения дополнительной ясности в их содержание, но не отрицания. Поэтому считаем необходимым зафиксировать наличие несогласия с представителями, условно говоря, «новой волны» ученых-процессуалистов, ставящих под сомнение позитивизм уголовного процесса и его назначения, отрицающих ценность рационального познания истины в уголовном процессе, отрицающих саму истину и таким образом лишающих моральной силы правосудие и его акты. Объективная реальность существует, она познаваема и дана нам в вйде чувственных данных, на которых строится система знания. Скепсиса относительно результатов познавательных усилий, конечно, стало больше, но он не носит разрушительного характера, не приводит к замыканию процесса познания на самом себе — производство текстовых фактов и на их основе производство текста приговора. «Мы в состоянии создавать лишь частичные фрагменты истолкования себя и события» [783] . Но мы можем в целом верно истолковывать те элементы события прошлого, которые позволяют нам дать его юридическую оценку. Нельзя признать допустимым познания абсолютной истины любыми средствами. Но нравственный императив требования к достижению объективной истины сохраняется. С.В. Балакшин правильно пишет: «Бессмысленно отрицать тот факт, что прокурорско-следственной и судебной практике установить, что произошло в действительности, по каждому уголовному делу, невозможно. Но это не значит, что нужно снизить планку при определении цели доказывания» [784] .