Природная склонность к штампам и банальностям наталкивала на мысль, что Оливье, бывший коп с двадцатилетним стажем, в общении со своими детьми окажется строгим и властным отцом.

Ничего подобного. Даже тени желания повысить голос и той не было. И не потому, что Сюзи не его биологическая дочь, я чувствую, что он такой же и с Жозефом, который, едва научившись передвигаться, не переставал вытворять всякие глупости под умиленным взглядом отца. К счастью, тот наделен чувством опасности, а потому не дает ребенку убить себя током, утонуть или быть затоптанным коровами. Но все это без единого запрета, без ругани и нотаций. Он переключает внимание. Блистательно. Можно сказать, это целое искусство. Правда, малыша так правилам поведения не научить.

Я никогда с ним об этом не говорила. Мне плевать на теоретический образ строгого отца, который должен отстранять мать от детей и учить их уважать правила и законы. Я ведь знаю, почему он всячески уклоняется от этой роли. Он слишком боится повтора. Ему знакома только наиболее садистская сторона строгости. Когда я сержусь на Сюзи, он уходит. Не выдерживает. И кто мог бы бросить в него камень?

Что ж, пусть остается удивительным отцом, который часами играет с Сюзи и тетешкается с Жозефом, читает им как минимум три истории каждый вечер, с огромным удовольствием рисует и играет в прятки с малышом. Папа-наседка, как говорят.

А я время от времени изображаю полицейского. Бойцовая курица вместо бойцового петуха, в некотором смысле!

Он не часто говорит о своем детстве. Настоящий мужчина. Несклонный выставлять свои кастрюли напоказ, да еще греметь ими при всех. Ну, или почти так. Я-то ведь не все.

– Но ты ему и не психоаналитик, – говорит мне Антуан.

– Зато ты мне именно он.

– Потому что таков твой выбор. А если его выбор – ничего не говорить, ты не должна на него сердиться.

– А вдруг ему это поможет выговориться. Вот я рассказала ему о Жюстене, и он помог мне смириться.

– Ты женщина.

– Ну и что?! Женщинам проще вывернуть душу наизнанку, чем мужчинам? С чего ты взял?!

– Женщинам необходимо кому-то довериться. Мужчинам нет. Не всем, по крайней мере. Он выглядит несчастным?

– Нет.

– А ты несчастна?

– Нет.

– Ну и чего ради вы вечно ищете какой-то подвох?! Оставь его в покое! Дети и ты – вот для него лучшее лекарство.

Ладно. Если Антуану так кажется. С годами я перестала задаваться вопросом, прав он или нет. С очевидностью не поспоришь. Он обладает удивительным свойством: живет в теле и с мозгом мужчины, но при этом развил в себе женскую чувствительность. Затейливая смесь половых особенностей – отсюда его проницательность и мощный эмоциональный интеллект.

Антуан подарил мне Сюзи, предсказал, что я влюблюсь в этого антипатичного копа, практически бросил меня в его объятия, страдал из-за этого, потом свел нас снова, когда я была настолько глупа, что едва не потеряла его. Он всегда помогал мне на ферме, когда я больше не справлялась, поддерживал меня, когда руки опускались; он наподдает мне по заднице, когда возникает такая необходимость, и раскрывает объятия, когда я нуждаюсь в утешении. Он находит выход из любого положения, идет ли речь о механике, животных или психике, он разделяет наши радости и наши горести, наш смех и наши мятежные всплески. А главное, он и дальше собирается бдеть над нами, как волчица над своим выводком, потому что, как он говорит, вы в любом случае не сможете обойтись без меня, вам ведь так необходимы мое возвышенное сознанье, всеобъемлющие знанья, ума острота и фургончик для скота.

Сегодня чудесное утро. Весна наступает. Ласточки на бреющем полете проносятся через двор. У меня побаливают бедра. Наверно, переусердствовал, занимаясь любовью с Мари. Реактивный артроз. В семьдесят лет такое бывает. Сидя в моей маленькой обсерватории, я грежу с открытыми глазами, глядя на ферму внизу. Она, верно, готовит обед – овощи с огорода, первые в этом году, фермерскую курицу, кусок сыра на куске еще теплого хлеба, тесто для которого она ставила подниматься на углу буфета.

Отчего бы и не погрезить…

Со мной такое случается время от времени, с тех пор, как она ушла: я вижу отдельные срезы нашей жизни и смакую их, как ломти ее хлеба, – вплоть до рези в желудке, если переел. А ведь хлеб давно выпечен и вынут из печи и остыл за долгие годы, но остается вечно теплым в моем сердце.

Так уж устроена наша галактика, состоящая из света и черных дыр.

Мари не только продолжала работать, несмотря на новую беременность, но и считала долгом чести таскать Жозефа всюду, куда могла. Примотанный чем-то вроде куска ткани к ее спине, он следовал за каждым ее движением. За исключением трактора, она так и продолжала свою работу – новое дитя в животе, малыш за спиной. Как я ни предлагал свою помощь, она все хотела делать сама. Ей казалось, так получалось лучше.

Чем бы дитя не тешилось…

Это был ее верблюжий период, вроде как у Пикассо голубой или розовый. А мне ужасно нравилось.

Несколько месяцев спустя к нам присоединилась Зоэ, новая звезда в нашей маленькой галактике. Эти роды обошлись без всяких севших аккумуляторов, эпических путешествий в фургончике для скота и акушерок-лохушек. Мари решила рожать дома. С помощью свободомыслящей акушерки и деревенского доктора. Она была согласна отправиться в больницу при малейшем сигнале тревоги. Хоть этого я добился. Великая победа над ее решимостью. Беременности никак не сказались на ее мерзком характере. Скорее, они его усугубили.