– Демонов не существует, – как можно более уверенно произнес я. – Ты же всегда был материалистом.

Это не было правдой, но я сказал так, чтобы успокоить Мишеньку.

– Неужели ты и вправду думаешь, что убедишь меня в этом? – поинтересовался Мишенька, ненадолго сделавшись похожим на себя прежнего. – Ты же встречал одного… мы оба встречали… меня она прокляла, да и тебе досталось…

– Не говори глупости!

– Это не глупости, – Мишенька проявил обычное свое упрямство. – Разве ты не вспоминаешь о ней?

– А ты?

Он отвернулся. И я понял: вспоминает.

И вот почему лицо его Царевны Лебеди показалось мне столь неуловимо знакомым… и не только ее. Он помнил Эмилию. Любил свою жену – в его любви я нисколько не сомневался, – но все же не мог освободиться от той роковой страсти, которая едва не сгубила его.

– И голова болит постоянно. – Мишенька сдавил голову руками. – Порой кажется, что я дышать не могу из-за этой боли… а после ничего, отпустит вроде… только он изменится.

– Демон?

– Да… он смеется надо мной! То он ужасен, то вдруг… я никогда не видел существа, более притягательного… он думает, что мне не под силу справиться… не под силу…

Мишенька замолчал, уставившись на стену трактира, где не было ничего интересного, и тогда я понял, что разум его ускользнул из реального мира в вымышленный, где Мишеньку поджидал его собственный демон.

Тем же вечером я самым наглым образом, без приглашения, явился в дом его, зная, что Мишеньку там не застану. После нашей прогулки он вернулся в мастерскую, чтобы продолжить работу над картиной.

Встретила меня Надежда.

К слову, я опасался, что и ее застану на грани болезни, поскольку роды ей дались тяжело, да и заботы о младенце отнимали много сил. И супруг, чье болезненное состояние усугублялось, причинял ей немалое беспокойство. Но выглядела Надежда если не цветущей, то всяко спокойной.

И меня поприветствовала сердечно.

– Как хорошо, – сказала она, – что вы сами заглянули. Я, признаюсь, собиралась отправить к вам записку с тем, чтобы пригласить вас на чай.

– И беседу.

– И беседу, – согласилась Надежда, улыбнувшись печально. – Вы всегда были поразительно откровенны, что не может меня не радовать…

Чай мы и вправду пили.

Она сидела, взяв на руки Савушку, который вовсе не гляделся болезненным ребенком. Напротив, он был столь очарователен, что и малое уродство не могло лишить его толики этого очарования. И достаточно было лишь заглянуть в огромные, хрустальные будто его глаза, немыслимой прозрачности, цвета яркого, какой я видел лишь на Мишенькиных картинах, как всякие мысли об уродстве исчезали. В глазах этих мне виделась некая, недоступная обыкновенному разуму человеческому, мудрость.

И вспомнились вдруг святые безумцы Кирилловской церкви.

Не там Мишенька Бога искал… не там… дети воистину святы. И Савушка был не человеком – тем ангелом, которого Мишеньке некогда обещали.

– Вы ведь встречались с Мишей? – спросила Надежда, начиная неудобный разговор, ради которого я, собственно говоря, и явился.

– Увы.

– И видели, каков он стал?

– Он… слишком много работает.

– Верно, – улыбка Надежды поблекла. – Я говорила ему о том… я умоляла его не мучить себя… нас… а он только и твердит, что обязан содержать семью. Как будто мы не можем прожить скромнее… у меня имеются драгоценности… а через годик-другой я вернусь на сцену. Мне предлагали ангажемент. Но он о том слышать не желает. Он… мне кажется, что он осознанно доводит себя до истощения… у него голова болит.

– Он говорил.

– И о том, что видит демона? Что тот указывает ему, как писать? Я умоляла его оставить эту проклятую картину! У него имелись иные заказы! Портреты… но портреты ему писать скучно!

В голосе Надежды проскользнули гневливые ноты, и, выходит, что в семействе Врубелей этот разговор происходил неоднократно, но всякий раз безуспешно.

– За портреты, ежели бы он дал себе труд немного прислушиваться к пожеланиям заказчика, неплохо платят… или вот мастерские в Абрамцево… Савва намекал, что Мишеньку примут на старое место охотно. А он… он одержим!

Она заломила белые тонкие руки в жесте театральном, и все же исполненном отчаяния.