Несмотря на эту скрытность, на отрывочность парадоксов и сентенций Печорина, в романе Лермонтова много страниц, могущих служить обвинительными речами против героя.

Тот, кто пожелает видеть в Печорине холодного и жестокого эгоиста, найдет легко подтверждение своему мнению. Он укажет, прежде всего, на его цинично откровенные слова о любви и дружбе.

«Есть необъятное наслаждение в обладании молодой, едва распустившейся души! Она как цветок, которого лучший аромат испаряется навстречу первому лучу солнца; его надо сорвать в эту минуту и, подышав им досыта, бросить на дороге: авось кто-нибудь поднимет. Я чувствую в себе эту ненасытную жадность, поглощающую все, что встречается на пути; я смотрю на страдания и радости других только в отношении к себе, как на пищу, поддерживающую мои душевные силы. Сам я больше не способен безумствовать под влиянием страсти; честолюбие у меня подавлено обстоятельствами, но оно проявилось в другом виде, ибо честолюбие есть не что иное как жажда власти, а первое мое удовольствие – подчинить моей воле все, что меня окружает; возбуждать к себе чувство любви, преданности и страха – не есть ли первый признак и величайшее торжество власти? Быть для кого-нибудь причиною страданий и радостей, не имея на то никакого положительного права, – не самая ли эта сладкая пища нашей гордости? А что такое счастье? Насыщенная гордость. Если б я почитал себя лучше, могущественнее всех на свете, я был бы счастлив; если б все меня любили, я в себе нашел бы бесконечные источники любви. Зло порождает зло; первое страдание дает понятие об удовольствии мучить другого; идея зла не может войти в голову человека без того, чтоб он не захотел приложить ее к действительности; идеи – создания органические, сказал кто-то: их рождение дает уже им форму, и эта форма есть действие; тот, в чьей голове родилось больше идей, тот больше других действует; от этого гений, прикованный к чиновническому столу, должен умереть или сойти с ума, точно так же, как человек с могучим телосложением, при сидячей жизни и скромном поведении, умирает от апоплексического удара».

«Есть минуты, когда я понимаю вампира!.. а еще слыву добрым малым и добиваюсь этого названия».

А что такое дружба в глазах Печорина? На этот вопрос он дает ответ вполне ясный: «Я к дружбе неспособен, – говорит он. – Из двух друзей всегда один раб другого, хотя часто ни один из них в этом себе не признается; – рабом я быть не могу, а повелевать в этом случае – труд утомительный, потому что надо вместе с этим и обманывать; да притом у меня есть лакеи и деньги!» Едва ли найдется другое, более циничное определение дружбы!

Любовь и дружба – единственные чувства, о которых герой говорит откровенно и ясно. Остальные вопросы, какие жизнь ставит человеку, почти обойдены им молчанием. В одном месте он вскользь говорит о том, что вообще не имеет убеждений; в другом – бросает насколько скептических фраз о бессмертии души; в третьем – мимоходом упоминает о своем безотрадном будущем.

Из тех выписок, которые мы привели, можно видеть, что Печорин, если верить его словам, один из самых черствых эгоистов, для которого все чувства обязательны лишь постольку, поскольку они доставляют ему личное самоуслаждение. Нравственного закона, по-видимому, для него не существует. Но если этот нравственный закон был, действительно, для него не обязателен, то в самой его природе были нравственные черты, которые невольным своим проявлением опровергали высказанные им сентенции. Разум диктовал ему одно, а сердце иногда подсказывало совсем иное.

Начнем хотя бы с его любовных похождений, которым отведено в романе такое видное место. Этот человек, понимающий любовь в достаточно циничном смысле, бывает в любви и нежен и искренен.

Сколько искренней непосредственности, например, в его отношениях к Бэле. Человек спокойный и хладнокровный, он теряет всякую выдержку, столкнувшись с этой женщиной. В нем говорит далеко не одно животное чувство. Максим Максимович был прав, опасаясь за его жизнь после его тщетной попытки окончательно овладеть своей пленницей. Но, конечно, дикая и нехитрая натура этой женщины не могла надолго занять ум и чувства нашего героя. Он сам в этом признавался: «Когда я увидел Бэлу в своем доме, – говорит он, – когда в первый раз, держа ее на коленях, целовал ее черные локоны, я, глупец, подумал, что она ангел, посланный мне сострадательной судьбою… Я опять ошибся: любовь дикарки немногим лучше любви знатной барыни;… если вы хотите, я ее еще люблю, я ей благодарен за несколько минут довольно сладких, я за нее отдам жизнь, только мне с ней скучно…»

Это признание гораздо симпатичнее и честнее, чем те пышные эгоистические тирады, какими щеголял герой в своей беседе с читателем. Что он в данном случае не лгал, а говорил правду, тому служит доказательством его искренняя печаль после смерти уже нелюбимой им женщины. Предсмертные слова Бэлы «он слушал… молча, опустив голову на руки», но только во все время Максим Максимыч «не заметил ни одной слезы на ресницах его; в самом ли деле он не мог плакать, или владел собою… но только жальче его никогда никто не был».

То же неспокойное состояние духа, при видимом спокойствии, заметно и в его отношениях к княжне Мери; его зарождавшаяся любовь к ней была, однако, несравненно слабее и рассудочнее, чем любовь к Бэле. Печорин, как и сам автор, ощущал сильную потребность в любви. Несмотря на аффектированное равнодушие к женскому полу, он сам говорит о себе по этому поводу: «Я уже прошел тот период жизни душевной, когда ищут только счастия, когда сердце чувствует необходимость любить сильно и страстно кого-нибудь: теперь я только хочу быть любимым, и то очень немногими, даже мне кажется, одной постоянной привязанности мне было бы довольно: жалкая привычка сердца!..»

Романтизм исчезал постепенно, и жажда спокойной, ровной жизни сказывалась в Печорине, как и в самом авторе.

Такую ровную и глубокую привязанность Печорин нашел в Вере, но это, однако, не помешало ему чуть не влюбиться в княжну Мери. Несколько раз он спрашивает себя: не влюбился ли он в самом деле в эту княжну, которую он сначала только сердил и интриговал. «Неужто я влюблен?.. – говорил он, – Я так глупо создан, что этого можно от меня ожидать». «Некстати было бы мне говорить о них [женщинах] с такою злостью, мне, который, кроме их, на свете ничего не любит, мне, который всегда готов был им жертвовать спокойствием, честолюбием, жизнью… Женщины должны были бы пожелать, чтобы все мужчины их так же хорошо знали, как я, потому что я люблю их в сто раз больше с тех пор, как я их не боюсь и постиг их мелкие слабости».

Печорин, действительно, способен на глубокую любовь, несмотря на все свои афоризмы и позы. Пример такой любви – его отношения к Вере [36] . В этой любви, кроме сознания нравственного долга, есть очень живое чувство. Воспоминания прошлого сохраняют обязательную силу над сердцем героя, но не они одни оттесняют на задний план все его новые увлечения. Сила этих воспоминаний и сознание своей вины перед Верой подкреплены искренней привязанностью, и перед ней умолкают и сарказм, и эгоизм Печорина. Сдержанный светский лев становится, как Демон, мягким и нежным любовником: «Сердце мое болезненно сжалось, – говорит Печорин после свидания с Верой, – как после первого расставанья. О, как я обрадовался этому чувству! Уже не молодость ли с своими благотворными бурями хочет вернуться ко мне опять, или это только ее прощальный взгляд, последний подарок, – на память?.. А смешно подумать, – добавляет он, как бы невольно чувствуя прилив молодых сил, – что на вид я еще мальчик: лицо хотя бледно, но еще свежо; члены гибки и стройны; густые кудри вьются, глаза горят, кровь кипит…»