Таким образом, через пятьдесят-шестьдесят лет мы уже видим целый клан, живущий за счет дела, созданного дедом.

Но несмотря на это, а в каком-то смысле и за счет инерции предприятие продолжает расти, пока клан не становится настолько многочисленным, что вместе с двоюродными братьями, сестрами и их супругами состоит уже из огромного количества одних только паразитов.

Такова примерно, на мой взгляд, история всех крупных фирм. Когда же дело начинает близиться к краху, владельцы обращаются к банкам.

Потом — ведь эти фирмы так значительны! — приходит время поживиться за счет правительства: оно считает себя обязанным поддержать их за счет налогоплательщиков.

У меня четверо детей. Я не создал династии и — заранее прошу у них прощения — признаюсь, был бы счастлив, если бы наследование наконец было отменено.

Я недавно уже говорил об этом. Я задался вопросом, почему из всех видов наследства литературные права ограничены пятьюдесятью годами и под предлогом, что художественные произведения имеют национальное значение, вам ставят памятник и в то же время грабят.

Я счел бы логичным, если бы с наследованием было покончено раз и навсегда, особенно в эпоху, когда политики с пафосом утверждают, что все люди должны иметь равные шансы.

Предпочитаю не входить в подробности и не называть фирмы, которым правительство вынуждено помогать, освобождая их от налогов или давая дотации. Мне известны такие среди самых старинных; они содержат штук по сорок наследников и наследниц, которые якобы работают, но никто, даже председатель административного совета, не представляет, в чем состоит их работа и где находятся их кабинеты.

Я уж не говорю про вдов, которые никогда в глаза не видали не то что прапрадедушку, но и дедушку, а тем не менее сохраняют не только право на дивиденды, но и голос в совете.

Словом, как сказал бы мой сын Пьер, это мир маразматиков. Мир, напоминающий тот, в котором старший сын герцога автоматически становился маркизом, сын маркиза — графом, не считая виконтов, которых была тьма-тьмущая в каждом поколении.

В ту эпоху за все расплачивался простой народ. Неужто же он должен расплачиваться вечно, в том числе и за новую — промышленную и денежную — аристократию?

Я поймал себя на том, что вовсе не злюсь, как предполагал. Я удовлетворен констатацией факта, и все те, кому, как говорится, ведомы тайны богов, знают, что я ничуть не преувеличил.

7 ноября 1976

Сегодня утром я задумался над вопросом, который мне часто задают журналисты — из газет, с радио и телевидения. Вот он:

— У вас есть хобби?

Я неизменно отвечаю:

— Человек.

Разумеется, я имею в виду познание человека. И вероятно, именно поэтому я в течение десятков лет столько колесил по свету, жил среди совершенно разных людей.

Боюсь, что уже затрагивал эту тему. Но поскольку это для меня своего рода потребность, если не навязчивая идея, рискну повториться.

Иногда мне бывало необходимо познать какого-то человека до мельчайших подробностей. Я старался все узнать о его детстве, юности, зрелых годах, старости.

Я хотел знать, какое влияние оказали на него учитель, мать, отец, первые приятели, первые друзья, первые девушки. Пытался понять, почему к пятидесяти годам он стал именно таким — то ли бесцветным, то ли, напротив, знаменитым и самоупоенным.

Важным показателем для меня служил неудачный брак, объяснявшийся чаще всего превосходством одного над другим.

Еще немного, и я мог бы по этим данным составить статистику; в сущности, я примерно это и делал в своих двухстах с небольшим романах.

Когда я произношу слово «человек», то не для того, чтобы делить человечество на категории, а напротив, чтобы выявить общее, то есть открыть сильные и слабые стороны каждого из нас.

Жизнь научила меня важной и внешне примитивной истине: Человек остается человеком, что бы он ни мнил о себе и кем бы ни стал.

И сегодня я безотчетно продолжаю наблюдать своих современников. Я встречаю их на улицах, в бистро, куда изредка захожу передохнуть после долгой прогулки или выпить стаканчик белого вина. Я не беседую с ними о политике и уж тем более о философии.

Меня в них интересуют, пожалуй, даже притягивают глаза. Их одежда, машины и манера произносить слова не говорят мне о них самого главного, и, естественно, по ним ничего не поймешь.

Напротив, по глазам человека, даже если он не знает, вернее, когда он не знает, что за ним наблюдают, видно, что он такой же, как все, со всеми человеческими слабостями, которые с годами кажутся мне все более и более трогательными.