Весь этот процесс входит в обучение взаимодействию с более широким обществом; в небольших семьях и школах детей часто ограждают от такого взаимодействия, но это ценный навык, который они должны приобрести, прежде чем уйти в самостоятельную жизнь. Дольф Зилманн и Су-лин Ган {112} предполагают, что слушание музыки и фан-культура в юности – часть естественного перехода от социализации с родителями к социализации с ровесниками. Они соглашаются с тем, что небольшие группы ровесников могут получать существенное удовлетворение от принадлежности к «музыкальной элите».

Наша музыкальная социальная идентичность не только сказывается на нашем поведении в мире, но и способна влиять на то, какими нас видят другие. Например, если я сообщу, что мой новый знакомый разделяет ваши музыкальные вкусы, то вероятность, что вы положительно его оцените и захотите подружиться, существенно выше, чем в случае, когда в ваших музыкальных предпочтениях не обнаружится ничего общего {113} .

Музыка также способна положительно влиять на оценки социальных групп «чужих»; иными словами, иметь просоциальный эффект. В одном исследовании участников-испанцев попросили послушать или фламенко, или классическую музыку. Затем был проведен тест для подсознательного выявления их отношения к группам цыган. Те, кто слушал перед тестом фламенко, проявили менее предвзятое отношение к цыганам, чем слушатели классической музыки {114} .

Исследование в юности музыкальной идентичности в социальных группах «своих» и «чужих» важно, так как позволяет лучше понять характер менее явных оценок социальных ситуаций в жизни взрослых.

В юности наши музыкальные предпочтения сокращаются, возможно, до самого узкого диапазона за всю жизнь. В этот период главной становится музыка, вызывающая отклик, отражающая то, чем мы хотим быть, и через связь с этой музыкой мы постигаем личную идентичность и узнаем, как устроен наш социальный мир. В результате такой узкой направленности мы слушаем одни и те же виды музыки снова и снова. Из-за неразрывной связи с нашим развитием мы неизменно начинаем считать ее «лучшей музыкой, которая когда-либо существовала».

В юности мы создаем связки между музыкой и своей возникающей идентичностью (и личностной, и социальной). Услышанная в этот период мелодия становится частью нас, нашим отражением. Этот процесс был назван формированием, или кристаллизацией, музыкальных вкусов {115} ; это означает, что музыка, услышанная в подростковые и юношеские годы, составляет значительную часть той мелодики, которая нам будет нравиться всю оставшуюся жизнь.

Но почему так происходит? Судя по всему, у нас нет подобных систематических и прочных ассоциаций с продуктами, которые мы ели в молодости, с одеждой, которую носили, или с местами, в которых жили.

Первая причина – в том, что в еде, одежде и местах проживания возможны изменения (в качестве ингредиентов, тканях и зданиях), но музыка остается точно такой же; она застыла во времени. Хотя Отис Реддинг, Эми Уайнхаус, Джонни Кэш, Лучано Паваротти и Элла Фицджеральд уже покинули этот мир, я могу нажать кнопку и услышать их голоса, как будто это было записано вчера. Музыка так идеально сохранилась в прежней форме, что становится прекрасным стимулятором для путешествий во времени.

Но мы не всегда мысленно переносимся в конкретный момент. Услышав любимое музыкальное произведение юности, мы можем перенестись в определенное время и место, а можем просто вернуться в какой-то период. Так часто бывает с нашими любимыми песнями: мы столько раз их слушали, что они уже не связаны прочно с каким-то конкретным событием. Скорее, эти произведения представляют символический «сплав» переживаний молодости: «Эта песня напоминает мне о моих 20 годах».

Наш ум в состоянии совершать и путешествия в конкретное время благодаря особому виду памяти; это эпизодическая автобиографическая память (система «памяти о себе»): воспоминания об эпизодах нашей жизни (подробнее об этом – в главе 7). Очень часто они тускнеют, и нужен какой-то стимул, чтобы припомнить конкретный случай. В роли отличной подсказки может выступать музыка, потому что сохраняется практически неизменной и означает для нас нечто личное. В итоге мы используем ее как устройство для мысленных путешествий во времени чаще, чем другие вещи (например, еду или места). Из-за этого регулярного применения музыка оказывается связанной с лучшими и худшими моментами нашего взросления и по ассоциации с этим становится частью нашей любимой музыки.

Вторая причина такой привязанности к музыке нашей юности – эмоциональный компонент, который опять же трудно воссоздать с помощью вкусного бутерброда или симпатичного парка. Наши подростковые эксперименты с музыкой, настроением и эмоциями помогают в эмоциональных перипетиях взрослого возраста, но также оставляют внутри нас глубокие следы.

Большинство действительно сильных эмоциональных переживаний от музыки мы испытываем в юности {116} . Музыка, сильнее всего затрагивающая наши эмоции, зачастую продолжает так же влиять на нас до конца дней, потому что в психологическом и физическом отношении приобретает большое значение в истории нашей жизни {117} .

И сильная привязка к памяти, и особый эмоциональный компонент означают, что мозг реагирует на любимую музыку иначе, чем на ту, которая не входит в наш личный хит-парад. Мы говорили, как музыка, от которой по коже бегут мурашки, способна стимулировать глубокие области мозга, связанные с эмоциями и подкреплением. Но это не единственная область мозга, реагирующая на любимые мелодии нашей памяти {118} .

Петр Джаната изучает «мозговые подписи» вызванных музыкой воспоминаний из жизни. Он уверен, что этот тип памяти уникален и, возможно, имеет перспективы как способ стимулировать память в случае таких расстройств, как слабоумие (см. главу 8 ).