Милые родители, заряжайте ружья.

Не, это вообще как? Такое бывает?

И что ты скажешь? — спросила мать. — Что молчишь?

А что мне ей было сказать? Что? Нет, я мог вообще-то, у меня в голове уже скопилось двенадцать километров самых добрых и ласковых слов на разные буквы.

Ты должен нам всем помочь...

Сказала она в сто двадцать девятый раз.

Почему я должен всем помочь?

Понимаешь, это всё, конечно...

Вот сами с ним и дружите. Оба.

Сказал я. И поднялся из-за стола.

Ты как с матерью разговариваешь?! — Мать тоже поднялась.

Ну да, это легче всего. Чуешь, что не прав, — иди в атаку. Вообще-то она на меня никогда не орёт. На Сеньку орёт, но ему по барабану, с него как с гуся.

Жизнь приятно удивляет.

Ты как себя ведёшь?! — Мать выпрямилась и едва не стукнулась затылком о полку.

Никак не веду, — ответил я и направился к выходу.

Не смей огрызаться! — завопила мать.

Я даже испугался, что она сейчас на меня кинется, влепит пощёчину. Наверное, так оно бы и произошло, но дверь неожиданно открылась, и появилась Сарапульцева.

Там Белов пришёл, — пробасила она, — принёс этот... ящик... музыку с кнопками. Включать собирается.

Как включать? — Мать мгновенно перещёлкнулась на работу. — А он знает хоть, куда включать?!

Я проскользнул мимо Сарапульцевой, чуть не растянулся на скользком полу, добрался до двери, выскочил на улицу.

Снаружи было уже темно. Через реку переползала туча, велосипедисты рассосались, и фотосъёмщик тоже рассосался, на ступенях никого, дождь собирался, ветер.

Я не оглядываясь сбежал вниз, поглядел на афишу: всё ли в порядке? Так, для интереса. Всё нормально. «Колесницы богов» продолжали оставаться «Колесницами богов», сеансы: четырнадцать, семнадцать, десять — выведено кривым сарапульцевским почерком. Ветер пах водой, мокрой древесиной, бензином. Я плюнул на палец и исправил, Сарапульцева писала мелом, исправлялось легко. «Колесницы рогов». Вот так.

Полюбовался немножечко, затем пошагал в сторону дома, успеть до дождя. Возле восьмилетки меня окликнули. Я остановился. Оглянулся. Из остановки выглядывал тот самый тип. Оранжевый мурод, колесницы рогов, полночная жаба.

— Скоро дождь пойдёт, — сказал он. — Я люблю под дождём гулять, как в песенке. Только если он не очень холодный. В холодный дождь можно гидрокостюм надеть, а ещё лучше ирландский свитер. Есть такие ирландские свитера, их вяжут из специальной шерсти, она такая жирная, что в любой дождь не промокает. Правда, такие свитера совсем нельзя стирать, если их постирать, то они сразу испортятся. А ещё они немного пахнут. Мне отец хотел такой свитер из Дублина привезти, но потом у него...

И тут я догадался. Да, догадался. Понял. Допёр. Это он и есть. Этот дохляк оранжевый, это он. Тот самый.

Денис. Кажется, Денис. Денис Мертворожев, Денис, блин, Кровопийко. Денис Жиловёртов-Копыто, Гландынаружев-Резак.

Мой новый друг.

Глава 5

Неприятности

Я уже давно заметил. Неприятности притягиваются друг к другу.

Вчера я всё пытался как-то представить, что же произошло. Пытался обдумать... Как мои собственные родители взяли и так со мной поступили... Я здорово бесился, даже уснуть никак не мог, бродил по дому как сумасшедший, скрипел половицами. Никак не мог поверить, хотя и знал, что это на самом деле так. Они меня... Они меня сдали.

Это было... Я никак не мог придумать слово даже, потом всё-таки придумал. Это было мерзко. Мерзко.

Так мерзко и погано, что я даже, как полный придурок, принялся лупить по стене и лупил до тех пор, пока не сбил костяшки. Это меня чуть-чуть успокоило, я достал перекись водорода и залил кулак, кровь зашипела и запузырилась белым. Я смотрел на руку долго, даже не знаю, как долго, будто заворожило меня это пузырение. Потом встряхнулся. И увидел своё отражение в окне.

Я выглядел как человек, который решил в чём-то раскаяться.

Однажды я украл духи. Пять флаконов. Мы пошли в гости, уже не помню к кому, к родственникам кажется. Пока все гости и хозяева сидели за столом, я зашёл в спальню, а там собрал с туалетного столика всю парфюмерию, которую нашёл. Не знаю, зачем я это сделал, совершенно не помню. Но по пути домой мне вдруг стало стыдно. И когда мы вернулись, я признался в хищении. Мать долго ругалась, потом сложила в пакет награбленное и повела меня в милицию.

Возле районного отделения я совсем расплёлся. Почти готов был заплакать, однако ещё держался. До отделения оставалось совсем немного, у меня жутко болел живот, здорово вспотели руки и внутри дрожало, будто у меня разломалось там всё. Когда мы проходили мимо милицейского мотоцикла, я увидел своё отражение в зеркальце.

В милицию меня мать, конечно же, не отвела, но выражение своего лица я запомнил. Тогда я выглядел точно так же, как сейчас.

Жалко. Позорно. Будто в штаны наделал, и все об этом знают. Вот это страшное выражение моего лица во многом мне и помогло.

Пошли они!

Я немного успокоился. И решил немного почитать, начать новую книгу, я давно собирался. Называется «Последняя война». Толстая книжка, сантиметров в пять, не меньше. Тысяча девятьсот шестьдесят второго года издания, бумага ветхая и жёлтая, пахнет макулатурой. И, судя по картинке на обложке, про какие-то лучи. Империалистические лучи.