Переписка продолжалась. Кое-что я читал. Письма Ванды всегда были спокойны, серьезны и полны заботы о любимом. Скоро Витек предложил ей пожениться. Конечно, она не могла прийти в костел на венчание, но Витек проконсультировался со священником и выяснил, что можно обвенчаться per procura [130] . Для этого достаточно согласия невесты.

Все уладили за две недели. Вместе с четырьмя другими свидетелями я присутствовал на этой трогательной церемонии в маленьком старом костеле на окраине Варшавы. Обряд совершал священник из наших сторонников. Он произнес короткую взволнованную речь о причудливых поворотах истории, что как нельзя лучше соответствовало ситуации. Когда-то, сказал он, заочный брак был привилегией королей, их доверенные лица были пышно разодеты и увешаны бриллиантами, а храм по такому случаю украшен парчой и гобеленами. В толпу швыряли пригоршни золотых монет, и народ на улицах кричал «За здравствует король!» и «Да здравствует королева!».

— Времена изменились, — сказал в завершение священник. — И вот я, с благословения Церкви, венчаю вас заочно не потому, что вы богаты и знатны, а потому, что вы самые бедные, угнетенные и преследуемые. Тебя, Витек, стоящего здесь, у алтаря, и женщину, представляющую ту, кого ты берешь в жены. — Он обернулся к писательнице, которая представляла Ванду, и добавил: — Когда-нибудь вы опишете жизнь этой пары, и это, надеюсь, будет вашей лучшей книгой.

Губы Витека дрогнули, он чуть не разрыдался. После церемонии мы все разошлись по неотложным делам. А вскоре я уехал из Польши с новым поручением и до сих пор не знаю, удалось ли супругам соединиться.

Писательница, выступавшая на венчании за невесту, была во всех отношениях незаурядной личностью. Еще до войны ее книги переводились на разные языки и пользовались успехом. Она получала литературные награды, была хорошо обеспечена. А в 1942 году почла бы за счастье получать тарелку горячего супа каждый день. Но это ее мало заботило.

У нее поистине чудесная судьба. До войны она писала и стала известна широкой публике под псевдонимом. Никто за пределами дружеского круга не знал, что она замужем и уж тем более — как зовут ее мужа [131] . В Сопротивлении она участвовала с самых первых дней, но, несмотря на это и вопреки предостережениям друзей, продолжала жить в своем доме под фамилией, которую получила в замужестве. Ей говорили, что она рискует вдвойне: ее могут схватить не только как подпольщицу, но и просто как известного человека. Ведь арестовали уже многих знаменитых поляков, даже тех, кого не подозревали в подпольной деятельности. Но она решительно отказывалась менять свои привычки. Однажды, когда мы упрекнули ее за ненужную браваду и неблагоразумие, она ответила: «Друзья мои, если Господь хочет, чтобы меня арестовали, никакие псевдонимы и укрытия мне не помогут».

Услышав это, мы понимающе переглянулись. Вслух никто ничего не сказал, но все мы подумали, что, несмотря на литературный талант и преданность общему делу, она слишком простодушна и не способна правильно оценить свое реальное положение. Как говорится, на бога надейся, а сам не плошай.

Вскоре вера ее подверглась испытанию. Однажды ночью к ней в дверь постучали два офицера гестапо. Потом она сказала нам, что, когда поняла, откуда они, ничуть не испугалась, а совершенно спокойно положилась на Провидение, в полной уверенности, что ничего не может произойти без воли Божией.

Гестаповцы же, не дождавшись, пока она откроет, выломали дверь и заорали с порога:

— Как вас зовут?

Писательница назвала свое имя по мужу.

— Покажите свою Kennkarte!

Она нашла документ в секретере и протянула им. Он был в полном порядке.

— Кто еще тут живет?

— Никто. Только я.

— Ну, это мы сейчас проверим. Сядьте и оставайтесь на месте.

Обыск длился несколько часов. Гестаповцы заглянули в туалет и под кровать, перерыли шкафы, простучали стены и раскидали мебель. А пока они переворачивали все вверх дном, писательница спокойно встала со стула, без спешки и суеты вышла на улицу и дошла до дома подруги в том же квартале. Немцы не заметили ее ухода, и никто не арестовал ее за нарушение комендантского часа.

Весть об этом случае облетела всю Варшаву. Думаю, больше всего писательницу задели наши шутки. Дело в том, что, помимо прочной веры, она обладала еще одним, редчайшим качеством: никогда, ни при каких обстоятельствах она не лгала и считала, что ложь не может быть оправдана ничем. С этой стороны мы и напали на нее, когда она рассказала нам, как все было.

— Как же это вы солгали гестаповцам, когда они спросили, как вас зовут? — спросил ее кто-то.

Она, видимо, не ожидала такого истолкования происшедшего и сильно смутилась, но быстро и взволнованно ответила:

— Нет-нет, я не солгала. Они спросила моя имя, и я сказала им правду. А каким именем я подписываю свои книги, они не спрашивали.

— Ну да, — согласились мы, не зная, смеяться или плакать. — Но все равно вы их обманули — улизнули у них из-под носа.

И тут она торжествующе сказала:

— А вот и нет! Это моя квартира, и я вольна уходить из нее когда захочу. Я не обещала дожидаться, пока они закончат свой обыск.

— Вот как? Значит, вы хотите сказать, что, если бы они вам приказали сидеть и ждать, вы бы послушались?

Бедная женщина растерялась — ей было крайне важно оставаться в ладу со своей совестью.

— Что ж, — очень медленно проговорила она, — я еще не до конца это обдумала. Но все же, мне кажется, я не должна была оставаться. Ведь мы решили, что для нас их приказов не существует. А что не существует, того и соблюдать не надо.

Мы проиграли и отступились. Ее святая простота не раз ставила нас в тупик, а часто и заставляла устыдиться. Самое удивительное, что чересчур ранимая совесть не помешала ей стать активной участницей Сопротивления. Тогда, в сорок втором году, из-под ее пера выходили самые страстные призывы, самые пылкие обличения, самые убедительные статьи и памфлеты во всей подпольной прессе. И можно с уверенностью сказать, что многие из них навсегда останутся шедеврами польской литературы военного времени [132] .