Решка смотрел выжидательно и беспокойно.

— Ну… а зачем через нее идти, через Пустыню-то? — спросил Александр. — Что там, на том краю?

Решка неловко завозился, отвел глаза.

— Нет уж, ты говори…

— Пока лучше не надо… Это пока тайна…

— Ну, тайна, так тайна. Только я в такие игры больше не играю. — Александр сделал вид, что хочет встать.

Решка, видимо, испугался по-настоящему.

— Нет, я скажу!.. Ладно… Послушай, Александр, я не знаю! Знаю только, что надо идти. Честное слово! Это же Дорога!

— Это для тебя Дорога. Ты — лоцман. А я-то при чем?

— А зачем лоцман, если некого вести?

— А какой смысл тебе вести меня?

— Раз уж такая судьба, — вздохнул он. — Стереоскоп…

— Опять ты про свое!

— Ага…

— Решка, а вообще… зачем все это? — тихо спросил Александр.

Решка ответил не сразу. Или не хотел, или не знал. Завозился, потянул на себя простыню. И сказал наконец из-за ее хрустящего края:

— Ты это первый раз спрашиваешь? Про «зачем»?

— Нет… не первый.

— Это можно так про все на свете… «Зачем» да «зачем»…

— Вот именно, — грустно и упрямо сказал Александр.

— По-моему, просто интересно, — вздохнул Решка. — Узнавать, что будет дальше… И вообще жить… Вот ты зачем книжки пишешь?

— Уже не пишу.

— Но ведь тетрадку-то искал!

— Искал. Сам не знаю, для чего…

— А вот придем к тому краю Пустыни, может быть, и узнаем, зачем все на свете… и зачем мы сами.

— Шиш мы узнаем, — сумрачно сказал Александр.

Решка коротко засмеялся, тут же замолк и наконец изрек задумчиво:

— А может, главное как раз в том, чтобы искать. Идти… Главное — сама Дорога.

— Мысль не такая уж глупая. Но не новая. И всегда есть возражение: идешь… а какой смысл?

— Это смотря с кем идешь, — возразил Решка. Нахмуренно и как-то виновато. — Если с тем… ну, с кем ты подружился, тогда хорошо. Тогда это… смысл.

Александр коротко вздохнул, дотянулся, взъерошил Решкины песочные волосы.

Решка пробубнил обиженно и капризно:

— А если нету смысла, зачем было тащить меня через Пески? И тащиться самому…

— Боюсь, что мне придется снова тащить тебя… если будешь болтать, а не лечиться.

— А чего лечиться-то? Я уже… во! — Решка подрыгал руками-ногами, распинывая простыни.

— Лежи! — прикрикнул Александр. — А то вздую…

— П-жалста! — Решка крутнулся на живот и дерзко выпятил под простыней округлую часть тела.

Александр засмеялся, потом сказал строго:

— Крутись не крутись, а все равно будешь лежать еще целые сутки. Безвылазно.

— Как это? А если мне… очень будет надо?

— Скажу Рае, чтобы принесла посуду…

— Ну уж фигушки! — Решка стремительно сел. — Придумал тоже, Ёшкин свет… Я удеру сейчас.

— Я вот тебе удеру… — Александр пальцем хлопнул Решку по носу и вдруг, подчиняясь толчку нового, ласково-тревожного настроения, взял его за плечи, притянул к себе. Спросил шепотом, словно выведывал важную тайну:

— А эта Большая пустыня… она правда большая? Она где?

— Она… — Решка задышал шумно и беспокойно. — Это трудно сказать. Зависит от многого… Я постараюсь свернуть расстояние, ты не бойся…

— Я все-таки боюсь. Не расстояния…

— А чего?

Александр замялся. С одной стороны, сдерживала суеверная боязнь. Как в детстве, когда боишься назвать страшное и накликать беду. С другой — лучше уж об этом страшном сказать заранее. Чтобы обезвредить его… Александр сказал:

— Два раза ты висел у меня на руках, почти умирал. Я боюсь третьего… Вдруг тогда… совсем…

Решка быстро, испуганно как-то обнял его за шею и горячо зашептал, защекотал распухшими губами ухо:

— Чего загадывать! Я не два раза помирал, а больше. Первый раз еще при рождении. Думали, что не буду живой. Меня знаешь кто спас? Генриетта Глебовна… Она сказала, что после этого до ста лет буду жить, а это же целая вечность…»

Здесь страница кончалась. И вообще запись кончалась. На обратной стороне листа ничего не было. Вот так…

Я осторожно положил Тетрадь на пол у кресла, закрыл глаза, откинулся. Почему-то запахло больничным коридором — знакомо и тоскливо. И негромкий бас Артура Яковлевича укоризненно раздался надо мной:

— Игорь Петрович, голубчик мой, что же вы в холле-то… Спать в кровати надо. Пойдемте-ка баиньки в палату…

Я обмер, горестно и безнадежно проваливаясь в то, в прежнее пространство, в унижение и беспомощность недугов. О Господи, не на-до!.. Мягкая живая тяжесть шевельнулась у меня на коленях. Последняя надежда, последняя зацепка, словно во сне, когда сон этот тает, гаснет, а ты пытаешься удержать его, хотя понимаешь уже, что бесполезно… Я вцепился в теплое пушистое тельце котенка.