25 ноября

Опять больше 10 дней не приходилось браться за дневник. Совсем не хватало на это времени. Немало пришлось опять пережить за эти дни. Крупного, правда, ничего; но ведь вся наша жизнь состоит из мелочей; от них зависит и весь тон нашей жизни.

Работа в «младших» классах (т. е. с V по VII) шла в общем сносно. Бывали моменты, когда сходили хорошо и уроки в VIII классе. Бот, например, урок, на котором были многие восьмиклассницы. Был бенефис их любимого артиста, игравшего Кина. Ученицы, под свежим впечатлением, показывают мне карточку артиста (в роли Кина). И непринужденно делятся своими мнениями о спектакле. И с ними так просто, хорошо. Вот другой урок: я рассказываю о памяти, иллюстрирую свое изложение примером из рассказа Чехова, читаю стихотворение А. Толстого. Ученицы внимательно слушают. Но это не мертвое, насильственное внимание. Нет, они сами живо реагируют на мой рассказ. Встает одна ученица и приводит в пример другой рассказ Чехова. Другая пытается тоже дать пример, но она что-то перепутала, исказила, и ее поправляют подруги. Нередко лекция переходит в живую беседу. В классе царит бодрая, деловая атмосфера. И никакой надобности в принудительной дисциплине нет. А когда я закончил, наконец, урок, то слышу, что ученицы благодарят за него и называют интересным. Как приятно было бы и для нас, учителей, почаще переживать такие минуты. Но… к сожалению, не приятных минут гораздо больше.

Разбирается практический урок И-и в том же VIII классе. Замечаний довольно много. Самолюбивой И-и, должно быть, неприятно, хотя критика вовсе не носит тона какого-либо недоброжелательства. А когда указываю на одну ошибку и я, И-и вдруг объявляет, что так написано в поправленном мной конспекте. «Полюбуйтесь-ка!» — иронически добавляет она. Но оказывается, что в конспекте вовсе не так и что то, что я говорил ей при исправлении конспекта о дождевых червях, она отнесла к червям вообще, думая, что других червей не бывает. На этот раз, несмотря на явную ложь по своему адресу, я вполне владею собой, спокойно указываю, что виновата она сама и только в заключение добавляю: «Не угодно ли теперь Вам самим полюбоваться!»

На этом дело и окончилось. Но, не сдержись я, и ученицы приняли бы сторону обиженной подруги.

В другой раз мне опять пришлось испытать обиду со стороны одной восьмиклассницы, и финал здесь вышел не такой благополучный. Взявши при начале урока книжку для записи отсутствующих, я увидал в одной фамилии грубую ошибку. Мельком взглянув на подпись двух дежурных, я спросил: «Кто это из вас «М-ва» через «а» написал?» Вопрос был задан между прочим, и никакого особенно серьезною значения я ему не придавал. Как вдруг ученица Б-ва, бывшая в тот день дежурной (вместе с другой ученицей) и отличавшаяся вообще своей безграмотностью, принимает это за какое-то оскорбление по своему адресу и спокойно, но иронически отчеканивает мне, что мой поступок «некрасив» и что я поступаю «непедагогично». Я был так ошеломлен этой выходкой, что не нашелся что либо дельное возразить ей, хотя чувствовал себя вполне правым; а Б-ва еще несколько раз повторила свои выражения. Настроение было сразу испорчено, и когда я начал спрашивать одну ученицу, то уже не мог вполне сосредоточенно заняться ее ответом. В классе же стоял шум, смех, разговоры (не имеющие, правда, отношения к данному случаю). Все это еще больше отвлекало и нервировало меня. Отвечавшая мне ученица, отчасти под влиянием этого же, начала сбиваться. Когда она пропустила один вопрос, я спросил это у другой ученицы; отвечавшая же стала возражать, что и она это говорила. Я хочу восстановить истину и говорю: «Вы говорили так-то» (возможно, что я несколько изменил ее слова, но ошибка у ней во всяком случае была). М-ва тогда резко возражает: «Это неправда!» и чуть не спиной обертывается ко мне, близкая к слезам. Я посылаю ее на место, а через минуту она уже с рыданиями убегает из класса. У учениц, вероятно, создалось впечатление, что это я своими придирками довел ее до слез. Но я и спросил ее как раз с целью поправить (за письменную работу она имела 2), и никаких сознательных придирок с моей стороны не было. Но в общем и у меня, и у учениц впечатление от урока осталось самое тяжелое. Всего же больнее было оскорбление, нанесенное мне в начале урока Б-вой. Это была пощечина, и притом пощечина, как мне кажется, незаслуженная. Жаловаться я, конечно, не пошел. Но ответить Б-вой все-таки следовало. Едва ли бы только смог я сделать это вполне спокойно.

26 ноября

Вчера смотрел в театре «Трагедию ученика». А сегодня и мне, и ученицам самим пришлось переживать тоже своего рода трагедию. 1-й урок был у меня со специалистками. Задано было по грамматике, которую они не знают и не любят. Ввиду этого, а также, вероятно, и вследствие позднего возвращения со спектакля трое из девяти совсем не явились на урок; а трое других, спрошенных мной, начали под разными предлогами отказываться, хотя урок был очень небольшой. Заниматься при таких условиях не имело смысла и я, опять поговорив о их нежелании работать даже по специальности, прервал урок и ушел из класса, поставив спрошенным ученицам три единицы (нынче в VIII классе еще в первый раз). Сидя один в учительской, я был близок к отчаянию. А из коридора раздавались звонкие голоса и смех гимназисток.

Уроки в других классах снова ободрили меня, и когда на последние уроки я пришел опять в VIII класс, то чувствовал себя уже спокойным. Восьмиклассницы, очевидно под влиянием всех последних конфликтов, как-то присмирели и в случае разговоров даже сами останавливали друг друга. Дисциплина поэтому была хорошая, и уроки шли гладко. Но чувствовалась какая-то натянутость.

28 ноября

Опять сегодня не хватило времени даже на просмотр газет. Между тем хотелось бы почитать только что полученный том последних сочинений Толстого; давно уже ждет очереди интересная книга Алферова; а мысль о занятиях немецким языком уже давно пришлось оставить. Проведя в гимназии 5 уроков, я просидел потом около 2 часов на конференции. Вскоре после обеда отправился в библиотечную комиссию Школьного общества, где я состою членом. А придя оттуда, все остальное время (часа 2,5) просидел за подготовкой к урокам, не успев даже заняться проверкой тетрадей, которых у меня лежит около 80 штук, а в конце недели получатся опять новые.

То же предстоит и завтра, и послезавтра, потому что завтра надо идти в заседание совета Школьного общества, потом в Общество вспомоществования учащимся в средне-учебных заведениях. Можно бы, конечно, отказаться от участия в этих обществах, но, по-моему, это и так небольшая общественная деятельность, ниже которой стыдно спускаться. Интеллигенции в нашем городе, правда, немало; но лишь незначительная часть ее участвует в какой-нибудь общественной работе, и многочисленные общества, возникшие здесь за последние годы, обслуживаются почти одними и теми же лицами, которым приходится чуть ли не разрываться. И при такой бедности в активных работниках стыдно совершенно устраняться от всякой общественной деятельности, тем более что она способна все-таки до некоторой степени дать нравственное удовлетворение.

«Но тогда откажись от слишком большого числа уроков!» — можно, пожалуй, сказать. Но и это тоже легче сказать, чем сделать, потому что, работая для гимназии часов по 8–10 в сутки, получаешь за это лишь столько, сколько при самой скромной жизни едва хватает до следующего месяца. Отказываться же, например, от VIII класса, это значит остаться при 50 рублях в месяц. И обидно становится, когда смотришь, что столько же, а то и больше получают какие-нибудь чиновники, не имевшие иногда даже и среднего образования и занимающиеся только с 10 до 3-х, да и в эти часы иногда не знающие куда девать свободное время.