Шатер Гонты стоял на опушке леса. Когда Обух зашел туда, старший сотник сидел на разостланной попоне и завтракал чесноком и салом.

— Хлеб-соль, — коснулся шапки Обух. — Что-то ты совсем на люди не показываешься?

Гонта поднял прямые, загнутые на концах брови и откинул за ухо оселедец:

— Нечего мне там делать. Придет враг — выйду. Завтракал? Если нет — садись.

Обух посмотрел на завтрак Гонты и, втянув носом воздух, бросил куда-то в сторону:

— Как-то неудобно, когда от полковника чесноком несет. Что казаки подумают?

Но на попону сел.

— Не хочешь — не ешь, а я очень люблю чеснок с салом. Ещё с детства. Я тогда его никогда досыта не наедался. — Гонта макнул чеснок в соль и смачно захрустел молодым стеблем. — Семья у отца была большая, допусти только — за неделю грядку вымотают. Бывало, отец и мать пугали нас железной бабой. Уже потом я понял, что никакой бабы не было. Просто отец надевал навыворот кожух и садился за грядкой, а мать посылала кого-нибудь из нас за чесноком.

Обух поморщился. Ему, шляхтичу, было непонятно, как может сотник, тоже шляхтич, вспоминать такое. А Гонта, отгадав полковничьи мысли, умышленно продолжал разговор:

— Не всегда у нас в хате и хлеба было вдоволь. Вчера встретил я в своем стане кобзаря. Разговорились о том, о сём, он меня и спрашивает, ведаю ли я, что такое голод?..

— Он знал, кто ты? — настороженно спросил Обух.

— Слепой он на оба глаза. Разве что хлопчик-поводырь сказал кто. Да откуда ему знать?

— И ты не взял того кобзаря под стражу?

Гонта будто не расслышал слов Обуха, глядя сквозь открытый полог шатра, рассказывал:

— Так вот, знаю ли я голод? Как не знать. И сегодня ещё помню один голодный год. Мне тогда лет шесть было. Отец куда-то на заработки пошел, а в нашей хате — заплесневелого сухаря не было. Мы с соседским хлопцем Микиткой всегда вдвоем бегали. Раз сидели под тыном — весной дело было — крапиву искали молоденькую.

— Ладно, оставим это! Скажи лучше, что делать будем? Где у чертовой матери те гайдамаки, откуда их ждать? А тут по лагерю всё людишки какие-то шляются. Может, в Умань вернемся?

— Тебе виднее — ты полковник. Однако гляди, чтобы не влетело тебе от губернатора: ведь посланы мы встретить адверсора.

[70]

— Был бы перед нами тот адверсор, а то аспид его знает, где это быдло. Пойдешь его искать, а оно где-то в ярах подстережет да и накинется всем скопом. А ты как считаешь?

— Так же, как и ты.

Видя, что от Гонты ничего не добьешься, Обух вытер о попону руки и поднялся.

— Пойду схожу на хутор. Там, знаешь, дьяковна есть, — Обух прищурил сытые глаза и прищелкнул пальцем, — как пряничек медовый. А почему ты никуда не выходишь? Спишь, наверное?

— Сплю, — согласился сотник, хотя темно-синие подковы под глазами скорее свидетельствовали о бессоннице, нежели о чрезмерном сне.

— Хотя бы поглядел, какой казаки ретрашемент

[71]

за хутором насыпают. Прямо тебе крепость. Пойдем, пройдешься со мною, а заодно и на него поглядим. Ты в этих делах разбираешься.

Обух застегнул парчовый, на китовом усе, с золотым позументом в три пальца кунтуш и вышел из шатра. Гонта тоже оделся и вышел вслед за ним. Они шагали по дороге к хутору. День стоял прохладный, пасмурный. Сухой ветер кружил по полям, вихрями налетал на хутор и, подхватывая в садах тучи мотыльков — их в этом году было почему-то очень много, — нёс их над пшеницей. Гонта вырвал с корнем стебель пшеницы и показал Обуху.

— Погляди, пшеница какая густая, и налив хороший. Я проезжал весной этими краями — была реденькая-реденькая. А, вишь, закустилась.

— Я с нею никогда дела не имел. Да разве не всё равно, какая она будет? Нам хватит.

— А людям?

— Кого ты людьми считаешь? Может, вот этих гайдамаков? Плетками их надо кормить, а не пшеницей.

— Очень мало они её и так ели и поднялись потому, что есть было нечего.

Обух и Гонта остановились на краю хутора.

— Ретрашемент там, возле балки, — указал толстым коротким пальцем Обух. — Присмотри, чтобы всё как следует было.

Обух свернул в улочку. Гонта задумчиво поглядел ему вслед, повернулся и пошел назад. Сделав несколько шагов, остановился. На краю дороги лежала жердь с вьющейся по ней густой фасолью. «Ещё наедет кто-нибудь». Сотник поднял жердочку, воткнул её возле тына и, оглянувшись, не видел ли кто-нибудь, быстро зашагал к лесу.

В начале июля на Украину двинулся с войском гетман Браницкий. На какое-то время в Варшаве все успокоились. А потом тревога снова охватила столицу. Долго ждали там вестей об усмирении хлопов, но их не было. Некоторые стали сомневаться, удастся ли вообще коронному гетману подавить восстание.