— Шакал ты! Шакал!

— Тише. Сабит! Не ругайся! Тут же больница! — зашептала Зоя.

Сабит еще раз посмотрел на Остапа, покачал головой и, как привидение, исчез за окном.

Зоя и Григоренко вышли из больницы и сели на лавочке в скверике.

— Ушла я от Комашко, Сергей Сергеевич. Навсегда ушла. — Сказав это, Зоя почувствовала, будто сбросила с себя тяжелые цепи, которые сковывали ее.

— Бросили Комашко?.. Ничего не понимаю... Почему?

Зоя помолчала, словно мысленно охватывая все, что с нею произошло. Потом коротко сказала:

— Потому, что я люблю Остапа...

— Вот как! — в голосе Григоренко непроизвольно прозвучала ирония.

— Вы не так меня поняли, Сергей Сергеевич,— вспыхнула Зоя. — Я люблю его и сейчас, и раньше любила. Еще до того, как он попал в тюрьму... из-за меня...

— Из-за вас?!

— Да... Он тоже любил меня. Очень... Он спас меня от тюрьмы!

— Почему же... — Григоренко хотел спросить, почему она не дождалась Остапа и что означает «спас от тюрьмы!», но спохватился.

Зоя поняла это и не обиделась.

— Я была так подавлена... Меня обманули... сказали, будто бы Остап давно освободился и нашел себе другую... В трагической ошибке, которая принесла и мне и Остапу столько боли, я виню прежде всего себя...

Григоренко молчал. Лишь несколько раз вздохнул, видимо вспомнив что-то свое, сокровенное.

— Понимаю вас... И сочувствую.

— Спасибо... — прошептала Зоя и перевела разговор на другое: — Только что приходила моя свекровь. Ее в больницу не пустили, так она передала мне вот это письмо. Прочитайте.

— Зачем же я буду читать чужие письма?

— Нет, прочитайте... Увидите сами — у меня с ним все кончено... Навсегда.

«Зоя, как ты могла так поступить — уйти от живого мужа к другому!.. В полном ли ты уме? Пока не поздно — опомнись! Возвращайся домой. Арнольд все простит. Он добрый... Возвращайся, мы ждем тебя, Зоенька».

Григоренко читал, но смысл письма не доходил до сознания, все его внимание сосредоточилось на почерке. Точно таким же почерком написаны все анонимки: в горком, прокуратуру... Явно — одна рука!

— Зоя, вы уверены, что это писала мать Комашко? — спросил он с волнением.

— Конечно. Это ее почерк.

— Так, так. Скажите, а вы не могли бы оставить мне на некоторое время это письмо?

— Пожалуйста. Мне оно совершенно не нужно. Я к ним никогда не вернусь.

Григоренко машинально попрощался с Зоей и медленно пошел по улицам города.

Стоял теплый осенний день. Ярко светило солнце. Но Сергей Сергеевич ничего не замечал вокруг.

«Так вот кто, оказывается, поливал меня грязью! Все теперь становится ясным — анонимки писала под диктовку Комашко его мать. Что ж, пришло время делать выводы...»

Максим Капля лежит с открытыми глазами. Время давно за полночь перевалило, а сон никак к нему не идет. Жена рядом ровно и глубоко дышит, что-то бормочет во сне, а он смотрит застывшим взглядом в потолок, и страх все сильней и сильней охватывает его.

Носятся слухи, что Сажа где-то влип... Лисяка словно подменили. После того как спас ему жизнь этот Белошапка, Лисяк заявил ребятам, что с прошлым покончил, «завязывает» навсегда. Будет теперь жить по-новому, так, как Остап.

Что будет, если Лисяк пойдет и обо всем заявит? Если расскажет о пожаре, об украденном двигателе?.. Да что двигатель! Мелочь, нашелся же... Даже пожар не так уж страшен. Отговорился бы. Мол, спьяну окурок бросил, и все...

Не дает покоя Максиму Капле другое. Давняя история, что произошла зимой сорок третьего... Подполье, антифашистские листовки, потом диверсии, в которых он не участвовал, но знал о них. Потом... потом... Нет, лучше и не вспоминать! Его схватили, бросили в тюрьму, били... И он не выдержал. Рассказал все... Начались аресты, расстрелы... Затем ему устроили фиктивный побег, чтобы выявить тех, кто еще остался на воле...

Правда, ему больше не пришлось предавать других — Днепровск освободили... Потом фронт. Чудом выжил, хотя мог и погибнуть. Вернулся домой без опаски, потому что из подпольщиков, кроме Шевченко и еще двух-трех молодых пареньков, которые никак не могли знать о его измене, никого не осталось. Даже героем иной раз себя чувствовал и в праздники вешал медали на лацкан пиджака. Однако страх продолжал точить его сердце... А что, если старик Шевченко кое-что припомнит да начнет сопоставлять факты? Или найдутся новые документы, где будет его имя... Взять хотя бы эту проклятую ложку!.. Хорошо, что надпись полностью не сохранилась, помогло время... А ведь он уверен, что там стояла его фамилия...