Стали по два-три разъезда казачьих в степь отправлять. Видели как-то они и группы башкир конных. Только исчезали они молниеносно, казаков завидев.

— Прорываются где-то через кордоны самарских крепостей, — судачили казачки. — Надо настроже быть. Скоро трава пойдет, могут начать большой ордой движение.

В крепости, кроме солдат да казаков, жило несколько семей переселенцев, мужиков российских с бабами да с детишками малыми. Их сюда тоже Татищев определил с момента закладки крепости. Они хозяйством обрастали, земельку потихоньку обрабатывали, живность уже кое-какая завелась. Куры бегали, овцы, что казаки иногда из степи притаскивали, не объясняя, откуда взяли, а только усмехаясь в бороды густые. Коров пара имелась, что переселенцы с собой привели. Жили все дружно, по-соседски. Весной травы высокие косили сообща, чтоб кормом скотину на зиму обеспечить. В земле-то казаки не ковырялись, презрительно относились к энтому делу, а вот поохотиться, рыбку половить, траву скосить для друзей своих — коней боевых, тут они горазды были.

С момента основания крепости казаки и церковь заложили — Покрова Пресвятой Богородицы — самой почитаемой у них на Дону. Священника не было. Один из казаков, Фаддей Матвеев, служил. Молитвы знал многие, требы как совершать. Только сана не имел. Учился когда-то в семинарии да изгнан был. За что — сам не говорил да и казаки помалкивали. Говорили только: «Ты на спину-то, капитан, яво посмотри! Сам все прочтешь и поймешь!»

Веселовские взяли себе в услужение девку крестьянскую — Пелагею, что с родителями жила в крепости. Все лучше помощница молодой барыне, чем молчаливый Епифан. Мужик все-таки, а тут девка, к хозяйству спорая.

Конюх бывший тютчевский кузню обустроил в крепости — на все руки был мастер. Казакам теперь коней перековывал, косы крестьянам делал из старых сабель башкирских, что имелись в крепости, да мало ли дел по кузнецкой части, когда хозяйства поднимаются.

Только все такой же молчаливый был Епифан. Часто сидел в кружке с казаками, рассказы слушал их — про Дон-батюшку, про жизнь казацкую вольную, про набеги лихие и схватки сабельные с погаными кочевниками. Звали они его с собой на Дон. Атаман их Лощилин говаривал:

— Казаком будешь, вольным.

— Да я и так вольный, — выдавливал из себя Епифан.

— Ну так что тебя держит здесь? — не понимали казаки.

— Слово дал барыне старой, Анне Захаровне, дочку ее оберегать да капитана нашего, — пояснял с неохотой Епифан.

— Тю, а говоришь вольный!

— Вольный, — упрямо повторял Епифан, — но слово дал. Крестом Господним поклялся.

— Ну тогда ладно, — соглашались казаки, оставляя его в покое.

Весной и радостей добавилось. Первая радость — почту, наконец, получили. Письма пришли и от матушки Машиной, и от братца ее Михайлы. А также Алешина матушка им отписала.

Анна Захаровна писала, что все у них хорошо, чтоб не беспокоились, значит, а Миша как всегда хвастался. Писал, что его отправляют с посольством большим в Константинополь. Чрезвычайным послом едет сам генерал Румянцев, а с ним двенадцать офицеров, из которых половина будет называться дворянами посольскими, а половина офицерами посольскими. От Конной Гвардии четверо едут, от Преображенского полка двое, от Семеновского четверо и от Измайловского едет он и подпоручик князь Дмитрий Голицын. Посему приказано им платье сшить всем дорогое и жалование выдать на год вперед.

— Ох, Миша, Миша, — смеялась Машенька, — все такой же. Все похвастаться любит. Вы ведь ровесники с ним, а ты вона какой серьезный. А он словно дитя малое.

Маменька Алешина писала тоже, что жива-здорова, слава Богу, в достатке пребывает. Немного болела, да поправилась. Ждет, ждет их с молодой женой в гости. Неспокойно, правда, у них там сейчас стало. Войск прибавилось. Все поговаривают, что шведы, дескать, напасть на нас хотят.

Вот и рыщут вокруг партии драгун да казаков наших, все осматривают. Корел местных опрашивают. Особливо тех, кто родственников на той стороне имеют. Некоторых и к шведам посылают, а потом они с офицерами нашими беседуют. Матушка беспокоилась, как там ее сынок-то с женой поживает, когда, даст Бог, свидятся они.

Раз почта пришла, то и у Веселовских письма уже были всем заготовлены, обо всем в них рассказано. Сразу назад и отправили.

А вторая радость была вообще неописуемая. Как-то вечером Машенька, краснея и отворачивая личико свое в сторону, поведала, что ребеночек у них будет. Вот уж обрадовался Алеша, вот уж душа его возвеселилась.

— А когда ждать-то, ждать-то когда, — все допытывался капитан.

— Дав конце сентября, может, в октябре, в начале, — смущалась Машенька.

— Милая моя, — обнимал ее Веселовский, все целовал в макушку русую, — Господи, счастье-то какое. Благодарю тебя. — И неистово крестился и молился капитан пред иконами.

А лето уже наступало. Степь зазеленела, трава поднялась, по грудь коням уже вымахала. Как по морю, шли казацкие кони, раздвигая травы душистые. Дошли и до Разсыпной слухи о том, что князю Урусову удалось разбить мятежных башкир на реке Ток, и на спад пошли волнения кочевников. Многие с повинной являются, коней ведут штрафных за собой. Правда, сам Карасакал еще не пойман и где-то кочует.

В конце июля заезжал к ним и сам начальник Оренбургской экспедиции князь Урусов. Ездил он по всей линии, крепости осматривал, намечал, где новые заложить надобно.