И Корф, и другие историки пользовались в качестве источника рассказами самого Ростовцева, впоследствии им записанными и после его смерти опубликованными. Можно с полной уверенностью сказать, что источник этот абсолютно лжив.

Между тем неофициально поступок Ростовцева толковался многими поколениями как заурядное предательство. Обвинители исходили из простейшей схемы — человек, близкий к заговорщикам, сообщает о них правительству. Характер самого сообщения во внимание не принимался. И это было принципиальной ошибкой.

Парадоксальность положения заключалась в том, что оправдаться — хотя бы частично — перед историей и собственными сыновьями, хотя бы несколько притушить горящую на нем печать доносчика Ростовцев мог, только написав правду. А правду написать он не смел, ибо вся его незаурядная карьера после 14 декабря построена была на утаении этой правды — и не только им самим, но и следственной комиссией, и Николаем. Написать через много лет правду — значило дезавуировать сложившуюся легенду о благородном восторженном юноше, готовом погибнуть, но не допустить мятежа. Это значило — признать, что шефом военно-учебных заведений империи стал активный член тайного общества, товарищи которого, куда менее замешанные в событиях 14 декабря, пошли в солдаты, в дальние гарнизоны, на Кавказ…

Поступок Ростовцева объяснялся и квалифицировался очень по-разному. Штейнгель писал в воспоминаниях: «Ростовцев, младший брат из трех, служивших в л. — гв. Егерском полку, адъютант генерала Бистрома… облагодетельствованный великим князем, в порыве благородного сердца решился предупредить его высочество».

Розен писал потом о Ростовцеве: «Нельзя причислить его к доносчикам, потому что он 12-го декабря предварил членов общества Рылеева и Оболенского, дав им прочесть письмо, написанное великому князю Николаю Павловичу, благодетелю его семейства».

Через много лет племянник Лунина С. Уваров записал мнение о Ростовцеве декабриста Нарышкина: «Он не питает никакого отвращения… к знаменитому Якову Ростовцеву. Он говорит даже, что Ростовцев предупредил будто бы этих господ, что он их выдаст, и что они — таков был энтузиазм — нашли его поведение благородным, и что его приветствовали». Это, конечно, отзвуки сибирских разговоров, ибо Нарышкина не было в столице 14 декабря.

Наиболее жестко вспоминал о странном доносителе Николай Бестужев. Он так реконструировал в воспоминаниях свое мнение в разговоре с Рылеевым: «…Ростовцев хочет ставить свечку богу и сатане. Николаю он открывает заговор, перед нами умывает руки признанием…»

Но кем же был в действительности этот «благородный молодой энтузиаст» и какие мотивы двигали им?

В своих записках Ростовцев настаивает на том, что он совершенно случайно, именно по причине своего соседства с Оболенским, узнал тайну заговора. Это первая и главная ложь.

Ростовцев был членом Северного общества. Оболенский показал на следствии: «Принят был мною за несколько недель до 27-го ноября товарищ мой, старший же адъютант Ростовцев». Незадолго до восстания Оболенский поручил Ростовцеву принять в тайное общество измайловца Кожевникова, очевидно не зная, что тот уже принят Назимовым.

Александр Бестужев утверждал: «Я, Ростовцев был членом общества и приятель Оболенского. Был раза два у Рылеева, когда многие из наших приезжали. За три дня я видел его во дворце и сказал ему, что дело доходит до палашей, и он промолвил, чтоб часовые слышали: „Да, палаши — хороши"».

Даже малоосведомленный подпоручик Коновницын знает, что Ростовцев — член тайного общества, и называет его на следствии рядом с Трубецким, Оболенским и Рылеевым.

Оболенский сообщил Ростовцеву о плане восстания (очевидно, в несколько неопределенном варианте). Ростовцев знал о собраниях офицеров у Оболенского. Короче говоря, он был полноправным и доверенным членом тайного общества. В этом качестве он и фигурирует в показаниях декабристов.

Причем был членом общества достаточно активным. Так, незадолго до восстания он запиской приглашал к себе и Оболенскому полковника Федора Глинку для разговора. (Глинка, рассказав об этом на следствии, добавил, что Ростовцева он «любил с его детства».)

На несообразность отношения следователей к показаниям на Ростовцева обратил внимание проницательный историк Шильдер, сделав для себя выписки из следственных дел, где указано было, что Ростовцев — член тайного общества, пользовавшийся доверием своих товарищей. К одним показаниям, уличавшим Ростовцева в том, что он старался привлекать в общество новых людей, Шильдер сделал саркастическое примечание: «Сие осталось без дальнейшего действия».

Когда на одном из первых допросов Штейнгель стал рассказывать о действиях Ростовцева, генерал Левашев раздраженно его прервал…

Почему был принят в тайное общество Яков Ростовцев?

Оболенский объяснил это тем, что Ростовцев, «будучи поэт, был принят мною единственно как человек, коего талант мог быть полезен распространению просвещения, тем более что талант сей соединен был с истинною любовию к Отечеству и с пылким воображением».

Ростовцев был близок не только с Оболенским. Тот же Штейнгель показал: «Около половины уже ноября, не прежде, будучи приглашен Рылеевым к меньшому Ростовцеву на чтение отрывка из сочиняемой им трагедии «Пожарский», изготовленного для помещения в «Полярную Звезду», я увидел тут в первый раз князя Оболенского…» Ростовцев, стало быть, способствовал декабристской пропаганде и как литератор, сотрудник «Полярной звезды».