В этот момент Николай еще не столько мог, сколько хотел надеяться, что замешательство в конной артиллерии — естественное следствие путаницы с присягами, и не более того. Ему смертельно не хотелось осознавать, что обширный заговор, о котором его известил Дибич и на который намекал Ростовцев, начинает обнаруживать себя в действии. Его приказ возвратить сабли артиллеристам был попыткой убедить себя и Сухозанета в случайности происшедшего.

Однако он вызвал Михаила Павловича, успевшего переодеться в артиллерийский мундир — тот был с рождения шефом гвардейской артиллерии, — и послал его вслед за Сухозанетом: удостоверить артиллеристов в законности присяги.

Но с десяти часов, с момента приезда Сухозанета, Николай напряженно ждал страшных вестей. И они не замедлили явиться.

Уцелевший при избиении генералов в Московском полку Нейдгардт, как только мятежные роты выбежали со двора, поспешил во дворец.

Николай вспоминал об этом роковом моменте:

«Спустя несколько минут после сего (отъезда к артиллеристам Михаила Павловича. — Я. Г.) явился ко мне генерал-майор Нейдгардт, начальник штаба Гвардейского корпуса, и, взойдя ко мне совершенно в расстройстве, сказал:

— Ваше величество! Московский полк в полном восстании; Шеншин и Фредерикс тяжело ранены, а мятежники идут к Сенату; я едва их обогнал, чтоб донести вам об этом. Прикажите, пожалуйста, двинуться против них первому батальону Преображенского полка и Конной гвардии».

Сам по себе текст не может передать колорита этой встречи и разговора. Слова Николая о Нейдгардте — «совершенно в расстройстве»— слабая тень того, как должен был выглядеть начальник штаба, на глазах которого четверть часа назад рубили двух генералов и полковника, а сам он чудом избежал этой участи.

Особенность психологического быта представителей верхнего слоя Российской империи состояла в том, что они сознавали вулканичность почвы, по которой ходили ежедневно. Они знали и помнили, что против постоянно раздраженного крестьянства у них есть одна защита — солдаты. А против солдат, ежели они выйдут из повиновения, никакой защиты нет. Слабость военно-бюрократической диктатуры — в ограниченности и примитивности опоры, в отсутствии свободы маневра. После волнений в Семеновском полку не единожды и не одно генеральское сердце обрывалось при мысли, что поддержи семеновцев сочувствующие им преображенцы и измайловцы — и противопоставить им было бы нечего. Гвардия не пошла бы против «коренных полков». А первое следствие выхода гвардии из-под контроля — избиение ненавистных начальников…

Вот именно это и начиналось.

Николай был куда более осведомлен и ориентирован в ситуации, чем Нейдгардт, и потому ужас его был глубже и дальновиднее. «Меня весть сия поразила, как громом, ибо с первой минуты я не видел в сем первом ослушании действие одного сомнения, которого всегда опасался, но, зная о существовании заговора, узнал в сем первое его доказательство».

Надо отдать должное Николаю: он сумел взять себя в руки и отдать приказания, которые предложил ему Нейдгардт, — привести в боевую готовность те две части, которые к этому времени присягнули, — преображенцев и конногвардейцев. А владеть собой ему было нелегко: он в эти минуты не знал ни масштаба, ни непосредственной цели заговора. Он мог ожидать массового неповиновения, резни. Перед ним, конечно же, встали апокалиптические картины, изображенные Ростовцевым, — империя в огне, крови, развалинах…

Он послал флигель-адъютанта Бибикова (друга Трубецкого, женатого на сестре Сергея Муравьева-Апостола) сказать, чтоб приготовили коня. А сам направился к главному караулу. По дороге он встретил генерала Апраксина, командира Кавалергардского полка, и приказал выводить полк к Сенатской площади, — кавалергарды только что присягнули. «На лестнице встретил я Воинова в совершенном расстройстве. Я строго припомнил ему. что место его не здесь, а там, где войска, вверенные ему. вышли из повиновения».

Воинов, один из виновников междуцарствия и событий 27 ноября, был «в совершенном расстройстве» по причине вполне основательной. Если предположения наши верны и Воинов, принадлежавший к генеральской оппозиции против Николая, как и Милорадович, уповал на мирный отказ гвардии изменить присяге, то теперь он увидел, к чему привела эта рискованная игра. Избиение генералов в Московском полку свидетельствовало о том, что ситуация развивается совсем не так, как хотелось бы, и разъяренные солдаты, ведомые отчаянными офицерами, вряд ли будут разбираться в оттенках генеральских позиций. Но, как бы то ни было, Воинов бросился в московские казармы…

В это время прибыл из этих казарм полковник Хвощинский, живое свидетельство ярости мятежников.

Принц Евгений Вюртембергский вспоминал: «Взор мой упал на Дворцовую площадь (из окна дворца. — Я. Г.), я был окончательно поражен, увидев какого-то штаб-офицера, который соскочил с саней, снял кивер и показывал на голове кровавые раны».

Видя израненного Хвощинского. видя «несметные толпы народа, из среды которого вылетали оглушительные крики» (а это была еще мирная толпа, приветствовавшая Николая!), принц Евгений вспомнил мрачные предчувствия Константина. У всех, кто узнавал о бунте московцев, немедля появлялось ощущение, что начинаются события катастрофические — гвардия снова берет в руки судьбу династии.