Впоследствии окажется, что каждый «поворот ключа» в Большой Истории будет сопровождаться обращением историографии к поэзии, к художественности, к жанрово-стилистическому синкретизму и одновременно тяжбой между прагматически-логическим и художественным дискурсами, пока этот сквозной сюжет не рухнет в современный кризис.

В Средние века историография (помимо хроник) заново рождалась на новой мировоззренческой основе, но с опорой на античную традицию. По словам С. С. Аверинцева, христианство, изменив облик жизни и культуры, не поколебало роли аристотелевского рационализма, логической дефиниции, в том числе в ортодоксальной западной христианской церкви, в теологии, в праве, риторике – это один из самых очевидных симптомов преемственности на переходе от Античности к Средневековью [136] и, добавим, дальнейшей эволюции. В позднем Средневековье развиваются романическое, новое эпическое повествование, религиозная философская «эссеистика».

Европейский рационализм имеет логико-риторический характер, и в его рамках формируется мысль Предвозрождения, культурно-литературная традиция Возрождения. От Декарта, классика европейского рационализма, пролегает прямой путь к философии английского и французского Просвещения и к антипросветительскому бунту немецкого романтизма.

Как и в античном мире, развитие литературы в Новое время предшествует взлету историографии, а историография оказывает обратное воздействие на литературный дискурс.

В просветительско-романтической культуре впервые рождаются новые теоретические представления о цивилизации, историографии, культуре и литературе. В ряду нового и рождение жанра «Истории литературы». В раннем романтизме, вопреки логико-рационалистической механистичности, возникает идея органического развития, а благодаря этому «просматривается единство истории» [137] .

И. Г. Гаман, немецкий философ антипросветительского направления, усвоив принципы английского сенсуализма, идеи неповторимости творческих проявлений индивида и различных народов, выдвинул положение об органическом развитии мира на разных уровнях: от неживой природы до человека. С 70-х годов XVIII в. он оказывал сильное воздействие на И. Г. Гердера, вдохновителя движения «Бури и натиска». Тот в свою очередь воздействовал на писателя, поэта, философа Фридриха Шлегеля, который в 1790-х годах сформулировал теоретические идеи йенского романтизма – понимание культуры как вечно незавершенного феномена.

В «Истории древней и новой литературы» (1815) Ф. Шлегель, развивая идеи Гердера, немецкого романтического историзма, рассматривал национальные литературы в их неповторимой индивидуальности и целостности как выражение духовной жизни народов в тесной связи с религиозной, философской и политической историей.

В конце XVIII в. еще сохраняло авторитет представление о едином и неделимом пространстве культуры, но в то же время под воздействием романтизма в культурном сознании эпохи возник интерес к другим культурным мирам с их собственными «языками культуры». Эти новые идеи, высказанные в трудах Гердера, Шлегеля, в поэзии Гёте («Западно-восточный диван», «Китайско-немецкие времена года и дня»), начали разрушать традиционную модель. Пространство культуры раздвинулось вширь, по горизонтали, и возникло понимание того, что единой меры, годной для понимания любых культурных явлений, может и не быть. Гердер первым пришел к мысли о том, что возможно другое: все языки и культуры различны, равноценны, и вместе образуют единство.

В этом контексте особенно важна книга Ф. Шлегеля «О языке и мудрости индийцев» (1808), где, по мнению А. В. Михайлова, впервые высказана «идея мировой, притом последовательно развивающейся традиции» [138] . Шлегель считал, что литературу всех культурных народов надо рассматривать как феномен последовательного развития, как единое строение, как одно целое.

Все это были предпосылки филологической науки, основанной на принципе историзма. В дальнейшем в немецкой научной мысли победило противопоставление эмпирического теоретической рефлексии, а историзм в наиболее полном виде оформился в русской научной мысли, в трудах А. Н. Веселовского, прежде всего, хотя и не только, в его проекте «Исторической поэтики». «Историчность присуща самому бытию» – такова основополагающая идея Веселовского [139] .

Вернемся к теме зарождения новой историографии и истории литературы в рамках раннего романтизма. В идеях движения «Бури и натиска» возникают концепции «духа наций», «народности литературы», а также зависимости литературы от исторического периода и от творческого субъекта. Гёте в 1827 г. вслед за Шлегелем формулирует идею «мировой литературы».

Параллельно во Франции романтическая теория формируется под влиянием раннепозитивистских идей о том, что дух народа и его литературы определяются характером цивилизации, конкретного общественного строя, географии, среды, климата. Впервые этот комплекс идей нашел выражение в книге Жермены де Сталь «О литературе, рассматриваемой в связи с общественными установлениями» (1800), но наиболее полно в исследовании «О Германии» (издание 1810 г. по приказу Наполеона было конфисковано; на английском языке книга вышла в 1813 г., на французском – в 1814 г.). Эти идеи легли в основу программы культурно-исторической школы, породившей неумирающие жанры национальной, региональной и всеобщей историй литературы, о которых и поныне идет острая полемика. Во Франции вышли «Литература стран Южной Европы» (1813) Л. С. Сисмонди, «Аналитический курс всеобщей литературы» (1817) Н. Лемерсье и др. В Англии Уильям Хэзлитт издал «Лекции об английских поэтах» (1818), «Лекции о драматической литературе елизаветинского времени» (1820); Вальтер Скотт – «Жизнеописание романистов» (1821–1824); Томас Уортон – «Историю английской поэзии от конца XI в. до начала XVIII в.» (1824) с приложениями «О происхождении романтической литературы в Европе» и «О введении научного изучения [литературы] в Англии». Большим успехом пользовалась «История английской художественной прозы» (т. 1–3, Эдинбург, 1814) Джона Колина Денлопа – впоследствии на нее обратил особое внимание А. Н. Веселовский.

Наиболее ярко связь эволюции историографии и истории литературы проявилась во Франции. Подобно древнегреческим историографам, новые историки стремились к профессиональной спецификации жанра Истории, который формирует «научное», «объективное» и «позитивное» знание о событиях и «истинных» фактах, но, как и в древности, обнаружилась невозможность оторвать исторический дискурс от художественного.

Истории литературы были зависимы от историографии, а историография – от языка и приемов литературы. Историография не могла оторваться от литературы, и скорее наблюдается их взаимоперетекание, а не спецификация, и едва ли не слияние романтического историко-эссеистического и литературного дискурсов. Писатель чувствовал себя историком общественной жизни (как В. Скотт, А. Пушкин, О. Бальзак, Л. Толстой), а историограф учился писать у литераторов, ощущая себя при этом медиумом, носителем истины, которую он сообщает обществу.

Синкретизм историографического и писательского дискурсов очевиден в русской культуре («История государства Российского» Н. М. Карамзина). Соединительное звено между историографией и художественным творчеством – историко-философская эссеистика (П. Я. Чаадаев).

Спецификация историографии и истории литературы основывалась на философских позитивистско-натуралистических идеях (историки Франсуа Гизо, Огюстен Тьерри, Жюль Мишле) и на достижениях естественнонаучной мысли (детерминизм, эволюционная теория). Ипполит Тэн, наиболее влиятельный теоретик этого направления, написал «Историю английской литературы» (1863–1864), построив ее на этих принципах (раса, среда, момент, причинный детерминизм).