Третируя любовь как мелкую тему, они неожиданно смыкались не с кем-нибудь, а с мещанами, которые сводят любовь к мышиному чувствицу, необязательному приложению к семейной жизни. Пренебрегая естественными чувствами человека, они рассекали на две половины саму его природу и раздували одну в ущерб другой, стремились атрофировать, парализовать гигантскую часть человеческой натуры. Все это, конечно, вело к искажению человека, его самосознания – и сознания вообще, и самой жизни. Все это воздвигало преграды на пути человека к родовому состоянию, мешало созреванию в нем истинно человеческой природы, сковывало его в состоянии «частичности».

Почему-то никто из теоретиков антимелкотемья не вспомнил важную мысль Маркса, что отношения между мужчиной и женщиной – это естественное мерило, лакмус для человека. «Отношение мужчины к женщине, – писал он, – есть естественнейшее отношение человека к человеку. Поэтому в нем обнаруживается, в какой мере естественное поведение человека стало человеческим… в какой мере человек стал для себя родовым существом, стал для себя человеком…» [74]

Любовные отношения людей – как самые естественные, самые «природные» – лучше всего показывают, как развилась в человеке человеческая природа, какой путь прошел он к своему идеальному родовому состоянию, как соотносятся в нем родовые и «видовые» свойства. По тому, какой человек в любви, – и как он относится к любви, видно, какой он и вообще как человек; это исключительно важный критерий, который говорит нам и об уровне человека и об уровне общества, в котором он живет.

Энгельс говорил: «Отдельная семья дает нам в миниатюре картину тех же противоположностей и противоречий, в которых движется общество…» [75] А ведь это – та самая призма, через которую видны настоящие масштабы любви и семейных отношений.

Вспомним еще раз Анну Каренину. Ее любовь и ее трагедия – это не узколичная история, не камерная проблема, замкнутая в рамках быта.

Михаил Светлов как-то сказал:

Вся любовь и вся история Анны – это удар в лицо тому обществу, в котором она живет, устои которого сковывают человека, одевают ярмо на его жизнь.

Семейные нормы, под гнетом которых оказалась Анна, – это близнецы бездушных, сковывающих цепями нравов, которые царят в обществе. Муж ее, Каренин, – воплощение бюрократической государственности, воплощение мертвенного и бездушного духа, чуждого всякой человечности. «Это машина, и злая машина, когда рассердится», – говорит о нем Анна. Мрачное каренинство во всех его видах, во всех областях жизни, а не только в семье – вот против чего восстает Анна, – хотя она восстает против него стихийно и только за себя, только в рамках семьи.

Своими действиями, своей жизнью она заносит руку на всю их мораль, их любовь, их семейные нормы. «Он восемь лет душил мою жизнь», – думает она о Каренине, не понимая, что думает о целом строе жизни, – «он восемь лет душил мою жизнь, душил все, что было во мне живого». «Он ни разу не подумал о том, что я живая женщина, которой нужна любовь… Я не могу больше себя обманывать… я не виновата, что бог сделал меня такою, что мне нужно любить».

Эта инвектива Каренину – эпицентр ее бунта, средоточие ее позиции. Она обращается только к нему, она обвиняет только его – но этим самым она обвиняет и общество. Общество, которое губит простые, естественные чувства, которое не позволяет человеку просто «любить и жить»…

Все мы знаем, что в обществе, где царит несвобода, и не может быть свободной и любовь, не могут быть свободными и личные чувства человека. И обратно: там, где нет свободы для естественных личных чувств, там нет и свободы вообще. Вспомним мысль Фурье: «В каждом данном обществе степень освобождения женщины есть естественное мерило всякого освобождения».

Общая свобода всегда проявляется в частных свободах и существует только в них и через них. И поэтому уровень общей свободы легко установить по уровню свободы в одной какой-нибудь области жизни. Потому что свобода – это как сообщающиеся сосуды: достаточно увидеть уровень одного из них, чтобы узнать, какой уровень в остальных сосудах.

Маркс сказал об этом: «Одна форма свободы обусловливает другую, как один член тела обусловливает другой. Всякий раз, когда под вопрос ставится та или другая свобода, тем самым ставится под вопрос и свобода вообще. Всякий раз, когда отвергается какая-либо одна форма свободы, этим самым отвергается свобода вообще. Несвобода становится правилом, а свобода – исключением из правила, делом случая и произвола. Нет поэтому ничего более ошибочного, чем полагать, будто вопрос об особой форме существования свободы есть особый вопрос. Это – общий вопрос в пределах особой сферы. Свобода остается свободой, в чем бы она ни выражалась: в типографской ли краске, во владении ли землей, в совести или же в политическом собрании» [76] .

Или в любви, добавим мы, в семейной и вообще в личной жизни, – это общее правило, общий закон.

И если у Анны нет свободы в любви, свободы в личной жизни, – значит, в ее обществе нет свободы вообще, нет свободы ни в чем, и эту свободу надо отвоевывать.

По истории Анны видно, как бесчеловечна жизнь, при которой люди не могут свободно следовать за своими чувствами. Но если «ситуация Анны Карениной», которую травили за любовь, была нередкой, то во много раз чаще встречалась «ситуация Ромео и Джульетты» – трагедия любви, гибнущей в зародыше или не родившейся совсем.