Шрифт:
Песенка шарманщика:
В саду личинка выжить старается. Санта Лючия, мне это нравится!
Горсточка мусоратяжесть кармана. Здравствуйте, музыка и обезьяна!
Милая Генуя нянчила мальчика, думала - гения, вышло - шарманщика!
Если нас улица петь обязала, пой, моя умница, пой, обезьяна!
Сколько народу) Мы с тобой - невидаль. Стража, как воду, ловит нас неводом.
Добрые люди, в гуще базарной, ах, как вам любы мы с обезьяной!
Хочется мускулам в дали летящие ринуться с музыкой, спрятанной в ящике.
Ах, есть причина, всему причина, Са-а-нта-а Лю-у-чия, Санта-а Люч-ия!
3
Уж я не знаю, что его влекло: корысть, иль блажь, иль зов любви неблизкой, но некогда в российское село ура, ура!
– шут прибыл италийский.
А кстати, хороша бы я была, когда бы он не прибыл, не прокрался. И солнцем ты, Италия, светла, и морем ты, Италия, прекрасна.
Но, будь добра, шарманщику не снись, так властен в нем зов твоего соблазна, так влажен образ твой между ресниц. что он - о, ужас!
– в дальний путь собрался.
Не отпускай его, земля моя! Будь он неладен, странник одержимый! В конце концов он доведет меня, что я рожусь вне родины родимой.
Еще мне только не хватало: ждать себя так долго в нетях нелюдимых, мужчин и женщин стольких утруждать рожденьем предков, мне необходимых,
и не рождаться столько лет подряд, рожусь ли?
– все игра орла и решки, и вот непоправимо, невпопад, в чужой земле, под звуки чуждой речи,
вдруг появиться для житья-бытья. Спасибо. Нет. Мне не подходит это. Во-первых, я - тогда уже не я. что очень усложняет суть предмета.
Но, если б даже, чтобы стать не мной, а кем-то, был мне гнусный пропуск выдан, все ж не хочу свершить в земле иной мой первый вдох и мой последний выдох.
Там и останусь, где душе моей сулили жизнь, безжизньем истомили и бросили на произвол теней в домарксовом, нематерьяльном мире.
Но я шучу. Предупредить решусь: отвергнув бремя немощи досадной, во что бы то ни стало я рожусь в своей земле, в апреле, в день десятый. ...Итак, сто двадцать восемь лет назад в России остается мой шарманщик.
4
Одновременно нужен азиат, что нищенствует где-то и шаманит.
Он пригодится только через век. Пока ж - пускай он по задворкам ходит, старье берет или вершит набег, пускай вообще он делает, что хочет.
Он в узкоглазом племени своем так узкоглаз, что все давались диву, когда он шел, черно кося зрачком, большой ноздрей принюхиваясь к дыму.
Он нищ и гол, а все ж ему хвала! Он сыт ничем, живет нигде, но рядомего меньшой сынок Ахмадулла, как солнышком, сияет желтым задом.
Сияй, играй, мой друг Ахмадулла, расти скорей, гляди продолговато. А дальше так пойдут твои дела: твой сын Валей будет отцом Ахата.
Ахатовной мне быть наверняка, явиться в мир, как с привязи сорваться, и усеченной полумглой зрачка все ж выразить открытый взор славянства.
Вольное изложение татарской песни:
Мне скакать, мне в степи озираться, разорять караваны во мгле. Незапамятный дух азиатства тяжело колобродит во мне.
Мы в костре угольки шуровали. Как врага, я ловил ее в плен. Как тесно облегли шаровары золотые мечети колен!
Быстроту этих глаз, чуть косивших, я, как птиц, целовал на лету. Семью семь ее черных косичек обратил я в одну темноту.
В поле - пахарь, а в воинстве - воин будет тот, в ком воскреснет мой прах. Средь живых-прав навеки, кто волен, средь умерших - бессмертен, кто прав.
Эге-гей! Эта жизнь неизбывна! Как свежо мне в ее ширине! И ликует, и свищет зазывно, и трясет бородой шурале.
5
Меж тем шарманщик странно поражен лицом рябым, косицею железной: чуть голубой, как сабля из ножон, дворяночкой худой и бесполезной.
Бедняжечка, она несла к венцу лба узенького детскую прыщавость, которая была ей так к лицу и за которую ей все прощалось.
А далее все шло само собой: сближались лица, упадали руки, и в сумерках губернии глухой старели дети, подрастали внуки.
Церквушкой бедной перекрещена, упрощена полями да степями, уже по-русски, ударяя в "а", звучит себе фамилия Стопани.
О, старина, начало той семьи две барышни, чья маленькая повесть печальная осталась там, вдали, где ныне пусто, лишь трава по пояс.