Гораздо более сомнительными представляются тс ограничения, которые установляются во имя экономических интересов общества. В прежнее время, под влиянием цехового устройства и меркантильной системы, все промышленное производство регламентировалось до мельчайших подробностей. Этим, без сомнения, в значительной степени стеснялось право распоряжаться по усмотрению своим имуществом и своими средствами. Ныне большая часть этих ограничений, которые могли оправдываться, как способ воспитания малолетнего общества, отменена. Однако же и теперь есть отрасли промышленности, которые, по своему особому характеру, подвергаются значительным стеснениям. Таково, например, лесоводство. Во многих государствах Западной Европы лесовладельцам воспрещается уничтожать леса без разрешения правительства и предписывается ведение правильного лесного хозяйства. Эти меры вызываются потребностью охранения лесов, не только в видах сохранения лесного капитала, но и вследствие влияния лесов на климатические условия и на удержание влаги в почве. Частный интерес, как дознано опытом, не удовлетворяет этой потребности, ибо он обыкновенно предпочитает ближайшую выгоду отдаленной. Тем не менее, эти меры представляют весьма значительное стеснение права собственности, а потому на них нельзя смотреть как на нормальное положение вещей. Если экономические интересы общества требуют сохранения известного количества лесов, а частная промышленность не удовлетворяет этой потребности, то естественный исход состоит в том, чтобы государство имело их достаточное количество в своем владении, а частное хозяйство было бы предоставлено свободе. Пока этого нет, можно прибегнуть к означенным мерам, но в них всегда следует видеть только временное зло.

Во всех этих случаях, несмотря на стеснение собственника в распоряжении своим имуществом, самое право собственности, с экономической стороны, остается неприкосновенным, ибо казна ничего себе не берет: весь доход предоставляется владельцу. Но государство несомненно имеет право требовать себе известную долю частного имущества на удовлетворение общественных потребностей, и каждый гражданин, как таковой, обязан нести эту повинность. Отсюда новые стеснения собственности. У лица не только отнимается часть приобретенного им имущества, но по необходимости установляется надзор за остальным. Подати взимаются соразмерно с средствами каждого, а для этого надобно определить количество этих средств. Если налог лежит на известной отрасли промышленности и берется с произведений, то необходим надзор за самым производством и обязательное установление таких способов производства, которые делали бы контроль верным и удобным. Иногда правительство берет даже целую отрасль промышленности в исключительное свое ведение и делает из нее монополии казны.

Однако и в этих правах государства и в проистекающих из них стеснениях невозможно видеть нарушения права собственности. Напротив, они вызываются потребностью охранения собственности, которое вверяется общественной власти и требует совокупных средств. Где люди имеют общие интересы, там необходимо, чтобы они частью своего имущества жертвовали для удовлетворения этих интересов. Собственность казны является здесь уже производного: она образуется из собственности частных лиц, в силу их совокупных интересов и гражданских обязанностей. Нарушением права собственности податные обязанности могли бы сделаться лишь в том случае, если бы правительство обратило свое право в орудие имущественного уравнения, чего требуют социал-политики, между прочим и Вагнер (Grundlegimg, стр. 135). Такого рода податная система не что иное, как замаскированная конфискация.

Наконец, может случиться, что вещь, находящаяся в частной собственности, требуется для общественных нужд. И тут право собственности должно уступить, ибо личная свобода подчиняется общественным требованиям. Но с своей стороны, государство обязано признать частное право: оно делает это, давая собственнику справедливое вознаграждение. Этим способом разрешается столкновение лица с обществом: приобретенное право сохраняется в своей ценности, а общество приобретает нужную ему вещь. Поэтому нельзя видеть непримиримого противоречия между правом собственности и принудительным отчуждением, как делает Вагнер, который пользуется этим для доказательства, что право собственности имеет не только частное, но и социал-юридическое значение (Grundlegimg, стр. 694). Конечно, если мы, вместе с Вагнером, скажем, что вознаграждение есть дело второстепенное, которое в понятие о принудительном отчуждении не входит (стр. 689, примеч.). то противоречие с правом собственности будет полное. Но в таком случае принудительное отчуждение ничем не отличается от конфискации. Между тем законодательства, безусловно воспрещающие конфискацию как несправедливое и насильственное посягательство на право собственности, все допускают принудительное отчуждение, как необходимое требование общественного быта. Разница между тем и другим заключается именно в том, что в одном случае непременно требуется вознаграждение, а в другом случае оно устраняется, то есть в одном случае право собственности признается, а в другом оно отрицается. И признается оно именно как частное, а отнюдь не как мифическое социальное право. Вследствие этого, вознаграждение является непременным юридическим требованием, которое обставляется всевозможными гарантиями правомерного решения. Из того, что частное право, при столкновении с государственным, уступает последнему, отнюдь не следует, чтобы само частное право было государственным. Такого рода логика может иметь ход разве только в социал-политике. Напротив, как необходимость уступки, так и требование вознаграждения доказывают, что это - право частное. И если в то самое время как при случайном столкновении с общею пользою от него требуется уступка, оно признается и уважается государством, то этим доказывается, что оно составляет норму, а принудительное отчуждение - исключение, и притом исключение, подтверждающее правило, ибо оно признает норму в то самое время, как оно отрицает частное ее приложение. Поэтому, когда Вагнер восстает против "старой (?!?) точки зрения частного права", которое в неприкосновенности частной собственности видит правило, а в принудительном отчуждении уклонение (стр. 702, примеч.), то этим обнаруживается только, что социал-политическая точка зрения ставит все юридические понятия вверх дном и тем подрывает коренные основы гражданского быта.

В результате мы должны сказать, что право собственности есть коренное юридическое начало, вытекающее из человеческой свободы и устанавливающее полновластие лица над вещью. Это начало, осуществляясь в действительности, подвергается делению и ограничениям как вследствие взаимных отношений людей, так и вследствие отношений лица к обществу. Но оно всегда составляет правило и норму, к которой все окончательно приводится; остальное оправдывается только как исключение. Поэтому вторжение государства в область собственности и стеснение права хозяина распоряжаться своим имуществом всегда должно рассматриваться как зло, которое по возможности должно быть устранено. Посягательство же со стороны государства на право собственности, иначе как в случае нужды и за справедливое вознаграждение, всегда есть насилие и неправда.

Против этого воззрения возражают, что оно представляет "априорное, абстрактно-абсолютное формулирование юридического понятия", которое уже в принципе несостоятельно, ибо оно не обращает внимания на различные виды собственности и на различное их экономическое значение в человеческих обществах. Собственность, говорят, есть историческая, а не безусловно-необходимая категория; поэтому только путем наблюдения мы можем определить и ее границы, и ее последствия [66] .

Что различные виды собственности имеют различное экономическое и политическое значение в обществе, это не подлежит сомнению; об этом будет речь впоследствии. Но для того чтобы знать, каковы могут быть приложения известного начала, надобно знать, в чем состоит это начало, откуда оно происходит и какие из него вытекают требования? Иначе мы получим ряд частных определений, в которых не будет ничего общего. Если не следует говорить о праве собственности вообще, то права собственности вовсе не будет: останутся только отдельные, отличные друг от друга учреждения. Как же скоро мы признаем существование права собственности, как юридического начала, так, для исследования этого начала, мы должны отвлечься от всяких посторонних экономических, политических и иных соображений, которые могут видоизменить осуществление его в действительности. Это требуется логикою, и на этом основана метода всех опытных наук. Когда естествоиспытатель хочет исследовать известное явление, он старается устранить все посторонние влияния, чтобы получить явление в его чистоте. Этого требует, с другой стороны, и самое отношение этих элементов в жизни. Сам Вагнер признает, что экономический порядок зависит от юридического; утверждать после этого, что юридический порядок, в свою очередь, должен определяться экономическими отношениями, значит вращаться в круге. Юридический порядок, составляющий твердое основание всего гражданского бытия, имеет свои собственные начала, свою логику и свои требования. В ней есть учреждения двоякого рода: одни носящие на себе временный и местный характер, другие имеющие значение постоянное и всеобщее, одни относительные, другие абсолютные. К которому из этих разрядов принадлежит право собственности? Чтобы решить этот вопрос, надобно отрешиться от временных и местных условий и показать связь собственности с неизменною природою человека, то есть надобно идти именно тем умозрительным путем, который отвергается возражателями. И если мы в состоянии доказать, что самое начало и вытекающие из него требования оправдываются умозрительно, то эти требования будут иметь значение для всякого времени и места, ибо они представляют не только то, что есть, но и то, что должно быть. Опытные данные могут видоизменить или задержать их приложение, но не в состоянии их поколебать. Несмотря на историко-юридическую категорию рабства, человек, во имя своей разумно-нравственной природы, всегда может требовать признания своей свободы. Точно так же, во имя свободы и справедливости, он всегда может требовать, чтобы его признали полным хозяином того, что он приобрел законным путем. Посягательство на собственность всегда и везде будет посягательством на свободу и нарушением правды. Таким образом, отрицание отвлеченно-юридической теории собственности во имя опытных данных само по себе не имеет силы. Но дело в том, что противоречия между умозрительною теориею и тем, что представляет опыт, вовсе не существует. Напротив, отвлеченно-юридическое начало представляет именно то, что развивается в истории и что существует в действительности. Социалистические же и социал-политические теории собственности, отрицая логику, вместе с тем отрицают и то, что дается нам опытом. Когда говорится об умозрительном начале, то оно отвергается во имя опыта, когда же говорится о том, что есть, то последнее отвергается во имя того, что должно быть. Такое противоречие само себя обличает.

Действительная история представляет постепенное развитие того самого начала, которое выведено умозрением, как неотъемлемая принадлежность человеческой природы. Полная и свободная собственность составляет не преходящую историческую категорию, порожденную современным индивидуализмом, а плод всего предшествующего развития человечества. В начале, как мы уже заметили выше, человек не сознает себя свободным лицом; он погружен в общую субстанцию. Окружающая его сфера есть образовавшаяся путем нарождения семья, или, в более обширном значении, род. Поэтому, первоначальная собственность - родовая. С образованием теократических государств к этому присоединяются новые начала. В силу религиозных понятий земля и все, что на ней находится, считается достоянием Божества или его наместника. С другой стороны, право завоевания делает верховным собственником страны военачальника, который, однако, сам получает теократическое освящение. Наконец, с развитием государственного порядка, самые роды приобретают политическое значение, и это сообщает политический характер и их имуществу. Как уже было замечено выше, в древности частное право подчиняется государственному.