Прокоп схватил билетик; это была Анчи, неумелый деревенский снимок; на Анчи праздничное платье, и стоит она, такая милая и глупенькая, не зная, куда девать руки…

— Не та, — прошептал Прокоп.

Старичок взял фотографию, погладил и будто сказал ей что-то; недовольно, грустно взглянул на Прокопа и опять тоненько свистнул.

— Вы сердитесь? — робко спросил Прокоп.

Старик не ответил; задумчиво глядел он на мышку. А та еще раз попыталась вытащить застрявший билетик; нет, никак! Встряхнулась и вытянула уголок соседнего.

Это был портрет княжны. Прокоп застонал, выронил его из рук.

Старик молча нагнулся, поднял фотографию.

— Я сам, сам, — прохрипел Прокоп, протягивая руку к ящичку. Дед удержал его:

— Нельзя!

— Но там… там она! — сквозь стиснутые зубы выдавил Прокоп. — Там та, настоящая!

— А-а, там у меня все люди, — сказал старик и погладил ящик. — А теперь посмотрим твою судьбу.

Он тихо цыкнул, мышка выскользнула из рукава, вытащила зеленый билетик и скрылась стремглав — видимо, Прокоп испугал ее.

— Прочитай-ка, — сказал старик, тщательно запирая свой ящик. — А я пока хворосту принесу; да не терзай себя больше.

Он погладил лошадь, уложил ящик на дно повозки и пошел к роще. Его светлая холщовая блуза выделялась в темноте; лошадка посмотрела ему вслед, тряхнула головой и пошла за ним.

— И-ха-ха! — донесся издали ласковый певучий голос старичка. — Со мной хочешь? Ишь ты какая! Ну идем, идем, ма-лая!

Они растворились в тумане, а Прокоп вспомнил о зеленом билетике.

«Ваша судьба, — прочел он при неверном свете фонаря. — Вы человек благородный, сердца доброго и в своей области весьма ученый. На долю вашу выпадет много невзгод; но если вы будете остерегаться необдуманных поступков и стремления к великим делам — добьетесь уважения окружающих и займете выдающееся положение. Многое потеряете, но позднее будете вознаграждены. Ваши несчастливые дни — вторник и пятница. Saturn. conj. b. b. Martis. Deo gratias» [170]

Из темноты вынырнул старичок с полной охапкой валежника, за ним — белая голова лошади.

— Ну как? — напряженно, с какой-то авторской застенчивостью спросил он. — Прочитал? Хорошая судьба?

— Хорошая, дедушка.

— Вот видишь, — удовлетворенно вздохнул тот. — Все будет хорошо. И слава богу, когда так.

Он сложил валежник и, радостно бормоча, развел перед хижиной костер. Опять поискал в повозке, принес котелок, отправился за водой.

— Сейчас, сейчас, — все бормотал он. — Варись, кипи, гость у нас!

Он суетился, как хлопотливая хозяюшка; принес из повозки хлеб и, с наслаждением принюхиваясь, развернул кусок деревенского сала.

— А соль-то, соль! — хлопнул он себя по лбу, опять побежал к повозке.

Наконец примостился у костра, отделил Прокопу большую половину еды, медленно стал пережевывать каждый кусочек. Прокопу дым, что ли, в глаза попал — он ел, а по лицу его стекали слезы. Старик каждый второй кусок протягивал лошадке, которая склонила над ним озаренную костром морду. И вдруг, сквозь пелену слез, Прокоп узнал его: да это — то старое, морщинистое лицо, которое он изо дня в день видел на дощатом потолке своей лаборатории! Сколько раз глядел он на него, засыпая! А утром, проснувшись, уже не узнавал его — были только сучки да ветхость, сырость и пыль…

Старичок улыбнулся:

— Вкусно? Ай-ай, опять хмуришься! Беда… — Он нагнулся к котелку. — Уже закипает.

Поднялся с усилием, заковылял к повозке. Вернулся через минуту с чашками.

— На, держи.

Прокоп принял чашку из его рук; она была расписана незабудками, венком окружавшими золотые буквы: «Людмила». Прокоп раз двадцать перечитал надпись, и слезы брызнули из его глаз.

— Дедушка, это… ее имя?

Старик смотрел на него грустно, ласково.

— Так знай же — да, ее, — тихо молвил он.

— А… найду я ее когда-нибудь?

Ответа не было; старичок только усиленно моргал.

— Дай-ка налью. — Голос его прозвучал нерешительно.

Дрожащей рукой подставил Прокоп чашку, и старый осторожно налил ему крепкого чаю.

— Пей, пока не остыло, — мягко сказал он.

— Спа… спасибо… — всхлипнул Прокоп и отпил глоток терпкого настоя.

Старый задумчиво гладил свои длинные волосы.

— Горько, очень горько, правда? — медленно проговорил он. — Сахару хочешь?

Прокоп покачал головой; губы его сводило от горечи слез, но в груди разливалось благодетельное тепло.