— Представь себе, — воскликнул он, — этот Троян считает, что Юдифь не для нее! Но это же превосходная, потрясающая Юдифь! Только в ней нужно пробудить глубинную женственность, эротическое бесовство.

И так далее, все как в первый раз.

— И ты хочешь в ней это пробудить? — спрашиваю. Он надулся, будто это разумелось само собой.

— А почему бы нет? — бросил он самоуверенно. — К вашему сведению, я сделаю из нее великую артистку, я, Бэда Фольтэн! Она должна радоваться, что встретила меня! Во мне есть нечто варварское, олоферновское, я вылеплю из нее Юдифь телом и душой…

Вы только представьте себе, это он говорит за столом своей законной супруге! Я никогда не видела его таким бесподобно самоуверенным. Он кричал о себе, о своем искусстве, и что все хотят его закабалить — Троян, и все прочие; и о том, как он презирает эту мелкую, мещанскую среду! Вот где-нибудь в другом месте Бэду Фольтэна оценили бы! Но теперь он, невзирая ни на что, всего себя отдаст своему творению, только теперь он ощутил в себе страшную, варварскую творческую силу…

Подбородок у него трясся. Фолтын брызгал слюной, стучал кулаком по столу, а мне вдруг стало так его жалко! Ай-ай-ай, бедняжка, подумала я, видно, плохи дела с оперой, видно, ничего из нее не выйдет. Я это ни с того ни с сего отчетливо вдруг поняла, уж и не знаю почему, — может, потому, что он так судорожно и прямо-таки отчаянно хвастал? Видать, ничего у тебя, голубчик, не выйдет, и придется тебе с этим смириться. Мне как-то даже легче стало; оставит он свое искусство, по крайней мере, будет покой… На житье у нас с ним хватит, нам уже не по двадцать лет, так чего метаться! Нет, конечно, я бы чувствовала себя счастливейшей женщиной на свете, если бы Бедржих сочинил что-нибудь великое и прославился; но в нас, женщинах, иногда воскресает жажда или потребность смириться. Тогда как-то уютнее себя чувствуешь.

Ну, разумеется, некоторое время его почти не было дома — бегал за певичкой; только по утрам мы слышали, как он в ванной свистит или поет, чтобы показать, какой он молодой и счастливый; в петлице всегда цветок, сам наглаженный, надушенный и весь сияет. Ну, думаю, немногого ты у нее достиг. Домой он приходил к утру, чтобы мы думали, будто он на ночь у нее оставался, а на самом деле, рассказывали, один-одинешенек в кафе сидел да в барах, тянул гренадин, а как закрывали, по улицам до рассвета мотался. Горничная видела, как он дома перед зеркалом на щеках пятна помадой рисует, — это как будто она его целовала; выходил он к обеду в халате, зевая во весь рот — ну, просто комедия! Я думала, это для того, чтобы не слишком заметно было, что он бросил свою оперу. Но нет. Оперу он не бросил. Не знаю уж где, но нашел он некоего Моленду, и тот только что не поселился у нас. И снова запирались они с ним в кабинете, и Фолтын делал вид, что работает, заканчивает свою «Юдифь»… Однажды он наткнулся в газете на фамилию той молодой певицы. Отложил газету и бросил пренебрежительно:

— Эта девчонка, кажется, говорила, что будет петь мою Юдифь! Дурочка! До Юдифи у нее еще нос не дорос…

На том все и кончилось.

Моленда был когда-то медиком, но больше любил музыку и попойки. Говорят, он играл по трактирам и сочинял пародии и всякие песенки. Молодой еще человек, но лицо припухшее, скалозуб был хороший и насмешник, все-то норовил обратить в шутку, — но музыкант был прирожденный и идей полна голова, музыка из него так и сочилась. Медицину он забросил и принялся сочинять шлягеры, танго и тому подобные вещи и, говорят, большие деньги зарабатывал. Потом вдруг исчез и зацепился в Америке, в варьете, не то в каком-то негритянском джаз-банде, не то музыкальным эксцентриком. Вернулся он домой весьма потрепанным и ужасно пил; в ту пору пан Фолтын и отыскал его, и завел с ним дружбу. По полдня сидели они в его кабинете, препирались и играли на рояле; но в конечном счете всегда получался вальс или танго. Вы бы поглядели, как кривлялся пан Моленда, когда, подскакивая на табуретке, бренчал и распевал свои вещицы. И смех и грех, такой это был шут гороховый. Не знаю, как они уживались: Бедржих по природе скорее серьезный, чопорный… Вечером они отправлялись кутить — конечно, если у пана Фолтына было на что. Иногда этот шут Моленда впадал в отчаяние и пил больше обычного; придет бледный, растрепанный и долго играет что-то безумное на рояле… пока снова не перейдет на привычное тра-ля-ля.

Однажды после такого буйного периода оба вдруг как-то отрезвели и уселись голова к голове; потом из комнаты хозяина понеслись сплошные фокстроты, и танго, и всякие любовные серенады… Знаете, я веселую музыку люблю больше, чем серьезную, но… как бы это выразиться… Бедржиху она как-то не подходила. Потом к нам начали ездить большие господа, директора какие-то, одно слово, вельможи, и выглядели они, словно у каждого — пол-Америки. Пан Фолтын держался чрезвычайно солидно и называл это совещаниями. Во время этих совещаний было слышно, как разглагольствует мой муж, а Моленда бренчит свои фокстроты — ну, все это не вызывало у меня восторга. Однажды вечером пан Фолтын словно мимоходом намекнул мне, что пора уже и ему заявить о себе всерьез, что теперь он покажет, на что способен Бэда Фольтэн; пора и ему заработать свою копейку и зажить по-княжески — тут-то он с волнением и жаром все мне выложил. Великолепный, мол, план: они с Молендой напишут оперетту для кино. Сценарий почти готов, а что касается музыки, то песенки — лучше не придумаешь. Сейчас в ходу только кино, уверял он. Самое время взяться за него настоящим мастерам; но, разумеется, начинать надо с чего-нибудь полегче…

У меня прямо горло сдавило — так мне стало его жалко, и, наверное, он это заметил, потому что пылко принялся уверять, что это принесет нам фантастические суммы и тогда он вернется к своей «Юдифи». Он ерошил свои волосы и кричал — как обычно, когда хотел убедить самого себя. Вот когда его оперетта получит всемирное признание, прогремит на весь мир и его «Юдифь». Только ради нее он затевает это, только ради нее. Ты не думай, лихорадочно твердил он, в наши дни даже Моцарт и Сметана писали бы для кино, а кроме того, либретто такое поэтичное…

— Послушай, — говорю я ему, — у тебя что, шашни с киноактрисой?

Он смутился и покраснел.

— Почему ты так думаешь? Конечно, у меня должны быть совещания с киноактерами! Там есть прекрасная женская роль — Элоиза… И на эту роль мы нашли сказочную певицу: совершенно новое имя, но до чего хороша, чудо! И голосок, и sex appeal! В кино должен быть секс-эпил, понимаешь? Ты не бойся, нас ждет грандиозный успех! Эта женщина будет сниматься в Голливуде, я тебе это письменно могу…

— Постой, — говорю я ему, — такое отдаленное будущее меня не волнует, я хотела бы знать, к чему ты мне все это рассказываешь?

— Понимаешь ли, — начал он, и тут выясняется, что хоть продюсеры и вдохновлены его идеей и полны решимости ее осуществить — тут уже достигнута договоренность, — но для всемирного успеха нужна великолепная постановка и все такое прочее. Разумеется, эти деньги вернутся не менее чем в троекратном размере, но для начала нужна наличность, чтобы достойно воплотить идею…

— Сколько? — спрашиваю.

Пан Фолтын несколько раз проглотил слюну, так что у него кадык запрыгал. Ну, не так чтобы очень много. Достаточно полутора миллионов. Это просто до смешного мало по сравнению с тем, что фильм наверняка принесет.