Да, все это в порядке вещей. Невинность априори положительна, подлость априори безусловно отрицательна, все, что исходит от нее, заведомо отрицательно. Злодей не способен любить, он способен лишь ненавидеть. Злодей не может улыбаться, он может лишь дьявольски хохотать. У злодея не может быть прелестного младенца, самое большее, на что он способен, — это приказать убить его. Пусть он преуспевает в своих делах, — счастья ему не дано. Солнце для него не светит и цветы не благоухают. Его окружает мрак, ночь, подземные ходы и шепот сообщников. Мир поделен на две части: на светлую, прекрасную, добродетельную, и на черную, промозглую, кошмарную, полуночную. Мне кажется, что это — последняя форма древнего культового философского дуализма добра и зла. Так бытует среди нас (без обложек и с оторванным титульным листом) самая древняя мифологическая традиция, о которой мы не ведаем только потому, что она слишком обыденна, — ведь не обращаем же мы внимания на другие традиции лишь по той причине, что сталкиваемся с ними на каждом шагу.

*

Однако не подумайте, будто роман Марии или Фанни — произведение мифологическое или на темы чистой морали. Это эпос. Тема его — борьба. Борьба не на жизнь, а на смерть: кровь, козни, преследования, травля, поражения и победы. Как бы там ни было, а единственное, что будет интересовать человека до скончания света, это — борьба. И любовь. Все остальное преходяще. Психология, пацифизм, сексуальный вопрос, социальные проблемы и все прочее — пройдет, но любовь и борьба непреходящи. Мы напряженно следим за борьбой партий или принципов. Мария и Фанни с напряжением следят за борьбой злого герцога против Анжелики и Рауля. Мы хотим спасти себя или весь мир. Мария и Фанни хотят спасти Анжелику. Вообще спасти невинность. Но главное — они хотят спасти любовь.

Что же мне в таком случае превознести? Добродетельную, неподкупную невинность, преследуемую, будто лань, и страждущую, как агнец? Или верную и жертвенную любовь, великую любовь, целомудренную, великодушную любовь, любовь мужественную и вечную, словом, вообще любовь? Это и впрямь великие идеалы. Но тут мне надлежит превозносить сюжет, захватывающий, сложный, необыкновенный, все определяющий, сюжет эпический, кровавый, удивительный и страшный, сюжет, полный загадок, тайных умыслов, интриг, случайностей, кошмарных ситуаций, внезапных явлений, роковых ловушек, чудесных превращений, пропавших документов, потайных дверей, нотариусов, любви, разоблачений, пустынных местностей, поединков, подкинутых младенцев и похищений. И страшных клятв. И фамильных тайн. И посмертных завещаний, тюрем, побегов, спрятанных кладов, потайных шкатулок, накладных бород, лживых показаний и прочих волнующих и прекрасных вещей, которые я не в силах все перечислить. Да, и еще пожаров, тайных венчаний, бокалов с отравленным вином (в которое всыпан белый порошок), ночных налетов и подложных писем. И ударов кинжалом. И отмычек, и склепов.

Занимательность считается свойством низким и нелитературным. Не стану спорить, но думаю, что занимательность — качество очень древнее. Думаю, что история Иосифа Египетского была когда-то весьма занимательной. Полагаю, что «Роман о Розе» [213] был по-своему увлекателен. В известном смысле «Илиада» — детектив с убийствами, а «Одиссея» — предтеча Карла Мая [214] . Безусловно, что и «Тысяча и одна ночь» — один из литературных истоков романа Марии и Фанни. Затем я мог бы назвать «Александреиду» [215] , «Беовульфа» [216] , скальдов и бардов, «Золотую легенду» [217]– , «Песнь о Роланде» и множество других произведений, не говоря уже о народных сказках. Следующим литературным источником является романтизм и газетная рубрика «Из зала суда». Традиция, как видите, необъятная, как мир, и древняя, как само человечество.

Мне следовало бы теперь написать работу об Упадке Эпики или об Отмирании Сюжета. Роман Марии — едва ли не единственная резервация, где нашел приют Сюжет, изгнанный из литературы, убогий из-за страшной смертности персонажей романа; загубленный прогрессом, рубкой леса, демократией, эротикой, реализмом и психологией; вытесненный из жизни полицией, из поэзии — критикой, извечный и искореняемый, как индейцы, изолированный от общества, содержащийся в безвестности и лишенный даже веры своих предков. У него есть еще прибежище — да и то потаенное — в кровати Марии и на столе старой девы. Он еще сопровождает мальчишку и смеет приближаться к постели больного, которому предписано легкое чтение. Еще в газетах ему предоставляют позорное место среди уличных происшествий и банковских хищений. Но я верю, что он не погибнет. За него ухватился детективный роман. За него принимается кино. Возможно, мы находимся на заре великого ренессанса эпики. Потому что Сюжет стар и бессмертен, как волшебство, как фантазия, как род человеческий.

Дальше можно было бы рассуждать на тему о том, какое влияние оказывает упадок эпики на нашу жизнь. У эпики единственный недостаток — отнюдь не лиризм, а автоматизм. Скажем, в трамвае вы едете совершенно автоматически. А вот если бы вы думали о возможном столкновении трамваев, о героическом присутствии духа и решимости, которые вы при этом проявите, о том, что вагоновожатый вдруг лишится рассудка и вы сами возьметесь за рычаг управления после ужасной и победоносной стычки, или же о том, что на ваш трамвай на Мустке [218] нападет шайка грабителей в масках, которых вы обратите в бегство с помощью трости и ключей от дома, — вот в этом случае вы ехали бы в трамвае столь же эпично, как Роланд на Баярде. Настоящая первая любовь — скорее эпична, чем эротична, она склонна скорее к похищению, чем к другим поступкам. Любить кого-либо — значит мечтать о том, как мы вынесем даму нашего сердца из горящего дома. В большинстве случаев все заканчивается бракосочетанием лишь по недостатку истинных коллизий. Первые переживания человека — эпические. Мы начинаем помышлять о героике прежде, чем о самосохранении или о размножении. Первые книги, которые мальчишка берет в руки, — это книги о героизме. Порой и мы, взрослые, украдкой (со скрываемым, но превеликим наслаждением) зачитываемся уголовными, детективными романами. Подавленные инстинкты, как утверждает Зигмунд Фрейд, приводят к страшным последствиям — к душевным травмам, ночным кошмарам и половым извращениям. Быть может, фанатизм в политике является душевным расстройством, вызванным подавлением эпичности. Быть может, политическая душа масс — это развращенная героическая Душа Толпы. Весьма правдоподобно, что чтение газет — всего лишь патологический вариант богатырских рапсодий.

Лишь в уголовном романе льется чистое вино, то бишь чистая кровь. Любовь в нем еще выступает не как функция половая, а как функция героическая, в нем скрещивается меч добра и меч зла; идет борьба и предпринимаются решительные действия. Здесь человека убивают, но не анатомируют. Здесь господствует преступление, но не анализ. Тут мы в старом и нетронутом мире, где люди действуют сообразно потребности или обстановке, а не в силу каких-либо социологических или генетических предпосылок. Все ясно и неизменно от начала до конца. Лишь сюжет как таковой, чистый сюжет, абсолютизированные события, простейшие, обнаженные поступки вьют кроваво-красную нить через все тысячу двести восемь или сколько там страниц.

Следует заметить, что любой сюжет неизбежно фантастичен. Ведь даже в жизни без изрядной доли фантазии нет никакого действия. Каждое подлинное приключение возможно лишь благодаря скрещению фантазии с действительностью. Некоторые люди иначе и не произносят слово «фантазия», как с оттенком сожаления. Ну что ж, они могут достичь шестого или даже пятого класса в табели о рангах, но не переживут ни единого настоящего приключения.

Ты же, Сюжет, освобождаешь душу человеческую, душу Марии или Фанни от пут материальных интересов и привычек; ты открываешь отдушину для имманентных возможностей; ты предоставляешь то, чего жизнь по какой-то досадной оплошности не сочла нужным дать. Ибо Мария и Фанни по своей природе предназначены для великих целей: для любви и добродетели, для преследований и героизма, похищений и опасностей. Все это им так понятно, куда понятнее, чем проблемы ибсеновской Норы или идеал Сверхчеловека. Просто это у них в крови, гораздо более извечное, чем умение стряпать или читать романы.