— Это который из двух Родионов в тебе говорит? — пытливо спросила Софья Васильевна.

— На этот раз оба в один голос, — горько улыбнулся Скуратов и решительно погасил свет. — Половина второго. Пора спать, Соняша. — Закрыв глаза, он завершил свою мысль: — И все же на свете нет таких пирогов, которые не распробываются, как и нет орехов, которые не раскусываются...

ГЛАВА СЕДЬМАЯ

Очередным связным на этот раз была нарядная дама в широкополой шляпе. Рождественский встретился с ней на выставке художественного литья. Восхищаясь изделиями, она передала Савелию письмо.

Всякий, прочитавший это письмо, не понял бы, о чем оно. Для Рождественского теперь стало ясно, что Адриан его поддерживает в дальнейшем развенчивании Акинфина и одобряет прямой разговор при встрече с ним.

Савелий еще тверже поверил, что он сумеет и заставит поколебаться самонадеянного Платона в незыблемости своих идей. Коли Уланов, а затем история с гвоздями и требования комитета металлистов приоткрывали Акинфину глаза, то Савелий достигнет большего.

Достигнет именно он. Во всех случаях Акинфин не захочет потерять Савелия, а вместе с ним аховые прибыли ювелирного литья.

Убежденный в этом, Рождественский пришел к Платону в воскресенье и запросто сказал:

— Здравствуй, Плат. Сегодня у тебя пустой день...

— И ты его решил заполнить? Опять пришел о ком-то проявлять заботу?

— О тебе на этот раз. Ты же выслушивал себенаумейного Ивана Балакирева, послушай и меня. Разве плохо будет знать, что думает о тебе твой закадычный враг Савка Рождественский?

— Это уже интересно... Раздевайся и проходи.

Платон провел Савелия в маленькую, знакомую ему приемную и усадил за низенький столик с выгибными ножками.

— Давай позакадычничаем на полный пар. С чего начнешь, властитель крамольных дум?

— С чего прикажешь, великий усмиритель классовых противоречий, — ответил Рождественский в том же полушутливом, полусерьезном тоне. — Начну, пожалуй, с Кассы. Касса, Плат, для тебя большущая находка и еще большая потеря.

— В чем же потеря, Саваоф?

— Она показывает то, что для всякого хищного святоши разумнее скрывать.

— Что именно, Савелий?

— Когти!.. Не обижайся, Плат, ведь ты же сам просил меня «на полный пар».

— В таких случаях не обижаются, а просто не обращают внимания. — При этих словах Платон махнул рукой и подтвердил свой жест словами: — Отмахиваются — и все.

— В этом, Плат, у тебя большая сила воли. Ей не позавидует только осел. Ты мудро отмахнулся от комитета металлистов. Ты отмахнешься тем паче от сказанного мною.

— Не только отмахнусь, а просто не замечу.

Савелий закурил. Взвесил ответ.

— Такая возможность, Плат, у тебя пока имеется. Можно многого не замечать и отмахнуться. Скажем, идет снежок. Какое дело тебе до него! Идет, и пусть идет. А снег все гуще, гуще и дружнее, постепенно переходит в метель. Тоже можно отмахнуться и от нее, сидючи в хорошей кошеве. А метель все злее и злее, переходит в буран. Буран — в снежную бурю. Ты тоже можешь отмахнуться от бурана, но отмахнется ли он от тебя, Платон Лукич Акинфин? Отмахнется ли буран? Не заметет ли он тебя по самую макушку?

Платон испытующе посмотрел в смеющиеся глаза Савелия.

— Я догадываюсь, кто твой суфлер! Он хочет поколебать меня. Зря! Я не из трусливых...

— Так ты только говоришь, Плат, а дела твои совсем другое говорят.

— Например?

— Примеров много. Возьму, что мне на ум приходит. Уланова ты струсил... Вспомни ваш разговор после больницы. Вспомни семьдесят три гвоздя. Вспомни, как ты выкручивался тогда... Вспомни твой оборонительный и обольстительный приказ перед «большим бураном», которого ты начал бояться чуть ли не за год. Разве не боязнь, не трусость породили все твои «равновесия», «умиротворения»? Неужели это все только от широты твоей души, а не для сохранения своих заводов? Ответь, если ты смел, «на полный пар»!

Акинфин, не возвышая голоса, с достоинством сказал:

— Обычно я не отвечаю тем, кто мелко плавает и крупно пустомелет. Тебе отвечу. Мы же с тобой играли в бабки. Я никогда и ни от кого своих суждений не скрывал. Революцию в России, как и в любой другой стране, можно предотвратить только теми способами, которые внедряю я. Если этого промышленники не поймут и не применят, тогда это их заставят сделать повстанцы и бунтари оружием и силой.

— Заставят и оставят княжить и править?

— Нет, почему же... Может быть, кого-то сожгут или утопят, но кого-то, а не всех.

Савелия это развеселило.

— Сильно, Плат, и очень густо задымил твои мозги твой Юджин Фолстер.

— А ты откуда знаешь это имя? От суфлера?

— Приходится, Платон Лукич, узнавать не только это, но и многое другое. Иначе как поймешь, что, откуда и по какой причине? Значит, по-твоему выходит, что революция, возможность которой ты не отвергаешь, всего лишь перепричешет капитализм, уравновесит его и сохранит?