Мысли Платона перескакивают на Клавдия. А вдруг?.. Чары любви необъяснимы. Вдруг в самом деле тоненькая ниточка Агния свяжет брачными узами Акинфиных с Молоховыми?.. Ведь любовь в самом деле необъяснима в своей мудрости и глупости...

Нет, решительно отгоняет нелепое, несуразное предположение Платон. Разумное для фирмы Платон считает безнравственным для себя. Как можно желать видеть ниткой близкую к идеалу и совершенству чистую, бескорыстную Агнию... Нет, нет, ее влюбленность пройдет, она отдаст дань девичьей наивности, поймет, как пуст Клавдий, и отвернется от него навсегда. Ей нужен такой же, как она. Вениамин мог бы освободить Агнию от плутовских чар...

ГЛАВА ДЕСЯТАЯ

Агния не освобождалась от чар, а осмысливала в бессонные ночи, как могла она позволить ему привести её к этой ранней потере юности и началу новой, зрелой жизни, к которой она не была готова и которая теперь страшит.

Ей очень хотелось оправдать себя и поднять Клавдия в своей душе.

Она знала, что Клавдий рано пристрастился к вину. Быстро хмелел, а охмелев, давал больше воли слабости. Болтовне. Выдумыванию. Прожектерству. Хвастовству. В этих случаях он становился не только недалеким, но и смешным в несусветности своей околёсицы. Клавдий мог рассказать, как однажды он танцевал с императрицей. Ему ничего не стоило соврать и поверить совранному. Но лгал он обо всем бескорыстно. О встрече с медведем, которого он прирезал перочинным ножом, вонзив его в сонную артерию зверя. Для него ничего не стоило на пари переплыть Ла-Манш или пробыть под водой около часа, держа во рту резиновую трубку. Меткость стрельбы удивляла и его самого. Оказывается, он без промаха бил из ружья, заряженного маленькой дробинкой, в комара за окном, мог острой саблей отсечь половину крыла летящей пчеле и загипнотизировать волка...

Мало ли что сочинял он! Кто не был одержим мальчишечьим враньем. Можно сожалеть, что это мальчишество не оставило Клавдия до двадцати одного года. Оставит позднее. Не всегда же он будет распевать пошленькие песенки и с увлечением рассказывать, как в парижской оперетте выручил больного премьера и в течение десяти дней пел за него и как антрепренер, не зная, что он сын миллионера Акинфина, предлагал ему уйму франков за каждый выход на сцену.

Нелепо это. Нужно простить ему наивное вранье, не преследующее выгод, наживы и ничего, кроме желания еще больше понравиться ей. Несчастное дитя, испорченное матерью и гувернанткой.

Пройдет это все, и папа поймет, что он будет хорошим мужем и счастливым отцом.

Надеясь на это, Агния засыпала под утро. Отца третий день нет дома. Он куда-то уехал, сказала дочери Феоктиста Матвеевна и пообещала:

— Обойдется, Агонька, все обойдется, потерпи.

Днем к Молохову приезжала Жюли.

— Я хотела бы лично, Феоктиста Матвеевна, рассказать кое о чем Василию Митрофановичу.

— Не теперь бы, милочка. Повременить бы... А может быть, и не надо... Он любит сам доходить до всего и сам решать. И решит. По-отцовски решит. Агочка-то у него, как и у меня, одна.

Жюли вернулась в Шальву с обнадеживающими вестями.

Прошел день. И еще прошло два дня. От Молоховых не было никаких известий. Не давала знать о себе и Агния.

— Опять тебе придется быть послом, Жюленька, — попросила ее Калерия Зоиловна.

Пара самых огневых умчали Жюли. Ее принял Молохов как давно ожидаемую.

— Если свахой изволили прибыть, мадам, то милости прошу...

И все как всегда. Как будто ничего не произошло. Вошли и Агния с матерью. По их лицам можно было прочесть самое благоприятное.

— Сватайтесь же, мадам, — попросил Молохов. — Или вы не умеете, не знаете, как это делается, как сказывается по русскому обычаю?.. Вижу, нет. Тогда я научу. — И он, меняя голос, начал сватовское присловие: — У вас, Василий Митрофанович, белая утица, а у нас белый павлин, в холе дома выпестованный, за морем выученный всем ихним премудростям, и звонким пениям, и другим разумениям... Так, что ли, свашенька?

— Так, Василий Митрофанович, так...

— Тогда время тянуть нечего. Пусть мать и отец вместе со своим богоданным павлинчиком приезжают на обручение. Так водится на Руси, так и будет у нас.

— Я счастлива... Очень хорошо, Василий Митрофанович...

— Да куда уж Лучше, если без сватовства все сосваталось. А это вам, мадам, за хлопоты.

Молохов снял с руки Феоктисты Матвеевны массивный браслет с изумрудами, надел его на руку Жюли и повторил:

— За хлопоты, — а затем отчетливо добавил: — И за короткий язык... А ежели он не ровен час подолжеет, тогда... Тогда другим одарю...

— И от меня, Жюли Жаковна, прошу принять подареньице с теми же наказательными словечками.

Феоктиста Матвеевна отцепила свои с такими же изумрудами серьги, завернула их в платочек и сунула подарок за пазуху Жюли.

— Так завтра или когда вздумается жду их втроем. Свашеньку милости прошу не утруждать себя. Уши любят серьги, а любить им чужой семейный разговор негоже...

В Шальву огневые серые лошади примчались в мыле. В поту вбежала в дом и Жюли.

— А вы мне не верили... Да, да, вы мне не верили, а я всегда, ничего не обещая наверняка, сделала больше, чем могла... — В доказательство сказанного Жюли показала знакомые Акинфиным серьги и браслет.