«Горько! Сегодня мы проводили в последний путь того, кто вот уже много лет скрывался от суда „критиков“, и вот, наконец, мы узрели его… увы, в гробу! После покойного осталась семья безо всяких средств к существованию. А между тем – вспомните! – покойник при жизни, когда подвыпьет, всегда предлагал: „Может, кому нужны деньги? Пожалуйста, я дам…“

К нему заскочил давний приятель – Егорий Сазонов:

– Ванька, а ты чего печальный сидишь?

– Тэмы нет… и трешки не заработал.

– Что ты за дурак такой? Да пиши о Распутине.

Манасевич-Мануйлов поморщился – скушно.

– Ну, что мне твой Распутин? Что он знает и что он может? Бабы, винцо, бани, вокзалы… Вот если бы он, любимец богов, градоначальнику Петербурга штаны с лампасами порвал! Вот если бы он, кудесник, Столыпину фонарь под глазом засветил!

– Плохо ты знаешь Ефимыча, – отвечал Сазонов. – Поверь, что этот мужчина на святой редьке с уксусом плотью не иссушится! Хочешь, я тебе это распишу до печенок?

– А почему сам не пишешь о нем?

– Не могу! Потому что Распутин у меня же в доме и живет. С детьми возится. Кухарке помогает самовар ставить… Материал у меня на него собран – ох! Договоримся: я тебе его продам. Но только ты меня, Ванька, не выдай.

– Журналист, как и врач, обязан скрывать болезнь пациента. Ты не бойся. Вали все… пока воробьи не расклевали!

Вечером Ванечка снял трубку телефона.

– Барышня, мне сорок-семнадцать, личный аппарат на улице Жуковского… Наденька, это я. Поставить в духовой шкаф отбивные из зайчатины с красной капустой. Приду поздно. Тэма есть!

«Сахарная головка» старательно склонилась над чистым листом бумаги, чтобы сделать его грязным и за это получить деньги.

Суворинский клуб (Невский, № 16) – самое пахучее стойло журналистов-черносотенцев, средь которых Ванечка всегда чувствовал себя великолепно, как микроб в питательном бульоне. С тех пор как старик Суворин разругался со своим сыном Борькой, тот отпочковался от батькиного «Нового Времени» и заварил свою крепкую бурду в «Вечернем Времени». Входя в буфет, где было принято просаживать гонорары, Ванечка сказал журналистам:

– Там внизу какой-то пьяный валяется…

Никто на эти слова не обратил внимание. Борька Суворин, с утра насквозь проконьяченный, сидел на столе и стряхивал пепел папиросы на свои брюки в крупную клетку. Манасевич выпил рюмочку слабенького винца и закусил виноградинкой, которую стащил с чьей-то тарелки. Сам подошел к Суворину.

– Ну как? – спросил издатель. – Писал?

– Пописывал.

– Крепко?

– Не жуть.

– Для меня? Или для родителя моего?

– Для твоей «вечерки»… о Распутине.

– А ты с ним мадеру хлебал?

– Не.

– Так чего суешься?

– Кое-что нащупал.

– Поздно хватился. Уже все описали.

– Позднее всех и закончу…

Борька выложил рубль и сказал:

– Лень вставать. Дай за меня маза хорошего!

Ванечка пробил за него удар на бильярде, промахнулся, получил еще рубль, опять промазал, с третьего засадил шар в лузу.

– Катись, – сказал издатель…

Вошел толстенький профессор Пиленко.

– Сволочь ты, – тихонечко сказал ему Манасевич на ухо. – Ты зачем же на меня бочку с кайзером покатил?

Пиленко призадумался о тех путях лабиринта, которые вывели Ваньку к его разговору с Извольским. На всякий случай профессор уселся на стуле плотнее и перешел в контратаку:

– Бурцев сейчас в Париже собирает с политэмигрантов денежки, словно татарин ясак с православных, а… зачем?

– Зачем? – моргнул Ванечка.

При этом нервно моргнул и профессор Пиленко.

– А затем, что ты, агент охранки, обещал Бурцеву, что за миллион наличными продашь ему тайны нашего эм-вэ-дэ…

Между ними врезался пьяный журналист-нововременец Краков, женатый на сестре Бориса Савинкова, и обоих расцеловал:

– Только без драки… Мы же все братья!

Скандал прервало появление швейцара.

– А внизу пьяный валяется. Уж вы посмотрите, ваш или не ваш. Писатель или не писатель? Вышибать его или так оставить?

– Оставь так, – сказал Краков. – Потому что, если он еще не писатель, то он обязательно станет им…

Шел уже третий час ночи, когда Ванечка по Надеждинской возвращался к себе домой на Жуковскую. Было темно и пустынно. Его окликнул вполне приличный господин с тростью:

– У вас горит? Позвольте прикурить.