Зрители нетерпеливо перешептывались, но разговоры мгновенно смолкли, стоило епископу подать знак одному из своих лакеев. Тот протрубил в рог и, развернув длинный пергамент, обратился к публике:

– Глубокочтимые зрители, благородные жители Бамберга! Его сиятельство князь-епископ Филипп Валентин Войт фон Ринек рад принять в этих величественных залах своего доброго друга, епископа Майнца, Вюрцбурга и Вормса, урожденного курфюрста, заступника христианства и соратника германского кайзера…

Пока лакей монотонно перечислял обычные для таких случаев титулы, Симон окинул взглядом публику. Только теперь он увидел Иеронима Хаузера с дочерью Катариной, которых прежде не заметил в толпе. Магдалена уже говорила ему, что Хаузеры тоже приглашены на прием. Катарина надела лучшее свое платье, а ее отец в камзоле и мантии выглядел как настоящий советник. Правда, на вид секретарь был почти таким же бледным, как викарий. Он был встревожен и то и дело оглядывался, словно искал кого-то среди гостей. Потом он, похоже, снова погрузился в свои мысли.

«Неужели это как-то связано с нашим вчерашним разговором?» – задумался Симон.

Герольд между тем поименно поприветствовал всех важных гостей и теперь объяснял правила состязания.

– В своем безграничном великодушии наш епископ решил предоставить приезжей театральной труппе жилье на зиму, – продолжал он громким голосом. – Но так как в этом году в Бамберге оказалось сразу две труппы, пусть состязание решит, какой из них будет позволено остаться в городе. Каждая труппа приготовила короткую пьесу, которую представит нашему суду. Затем епископ выберет победителя. Пьесы называются… – он заглянул в свиток, – «Папиниан» и «Петер Сквенц», обе из-под пера великого поэта Андреаса Грифиуса. Успеха всем!

Герольд вновь протрубил в рог, затем свечи в зрительском зале погасли, и сцена оказалась залита мягким светом. Занавес поднялся, и вперед выступил напудренный, женской наружности артист. Он широко раскинул руки и с легким французским акцентом провозгласил начало пролога, обращаясь при этом к епископам.

– Кто вознесется над другими и добьется по-о-честей и с гордой вы-ыси смотрит, как страдает че-е-рнь, – начал он с пылом, при этом странно выговаривая все гласные. – Как под его нога-а-ми рушится в огне империя, как пе-е-нистые волны захле-е-стывают…

Симон не знал «Папиниана», но уже скоро выяснилось, что это исполненная пафоса и, к сожалению, бесконечно скучная пьеса. По сюжету какой-то римский государственный деятель встал между воинствующими братьями-императорами, которых в итоге погубила взаимная ненависть. Кроме того, героев было слишком много, а играть их приходилось небольшой группе артистов, так что вскоре Симон запутался окончательно.

«Что ж, по крайней мере у нас есть время подумать над тем, что сказать потом епископу Шёнборну», – подумал он.

Через несколько минут Фронвизер уже витал в своих мыслях, в то время как на сцене восклицали, страдали и погибали. Как там, интересно, Магдалена? Добрались ли они с отцом и Бартоломеем до тюрьмы, чтобы спасти Матео? Но в таком случае стражники уже забили бы тревогу…

Временами Симон поглядывал на епископов в первом ряду. И если Шёнборн напряженно вслушивался и внимательно смотрел на сцену, то Ринек явно скучал. Он ерзал на стуле, один раз даже широко зевнул, а потом громко потребовал вина, отчего артисты на сцене разом вздрогнули. Остальные зрители брали пример со своего епископа и начали разговаривать или громко звенеть кружками, между тем как артисты буквально из кожи вон лезли.

Однако меньше всего происходящее на сцене интересовало Себастьяна Харзее. Он с большим трудом держался на стуле и временами даже заваливался вперед, но всякий раз приходил в себя. Симон уже сомневался, что викарий выдержит оба представления. Харзее то и дело хватался за голову, как если бы его мучили невыносимые боли.

Спустя целую вечность Папиниан произнес наконец свои последние слова:

– Пусть без вины-ы пролье-е-тся моя кровь! И если уж могу о чем вас попросить, то обратите на империю благословенный взор!

Он подставил палачу обнаженную грудь, испустил дух, и занавес опустился. Последовали негромкие аплодисменты и неодобрительный свист. С кривой ухмылкой накрашенный главный герой вышел вместе с другими артистами вперед и, сделав книксен, заработал скудные овации.

Его со свистом прогнали со сцены, после чего за занавесом послышался шум передвигаемых сундуков и тяжелого реквизита. Наконец занавес снова поднялся, и Симон увидел вторую труппу в поношенных костюмах. Посередине стоял долговязый мужчина в парике – вероятно, их режиссер. Симон узнал от Магдалены, что это англичанин и зовут его сэр Малькольм. Зрители зашептались. Большинство из них, конечно, знали, что именно в этой труппе состоял арестованный оборотень. Сердце у Симона забилось чаще.