– Э-э, Федька! Пока суд да дело, а они возьмут на твоем огороде и просо посеют, - сказал дед Филат.
– Вот кабы ты раньше их картошку посадил, тады другой оборот.

– А на ком пахать? На бабе, что ли? К ним теперь за лошадью и не подступись.

Молчавшие до сих пор михеевские переглянулись, и ветхий, почти как дед Филат, старичок в черном мелескиновом пиджачке, из-под которого на ладонь выползал подол серой застиранной рубахи, сказал Фомичу:

– На ком пахать! О голубь! Вон четыре лошади. За ночь вспашем и посадим... только соху тащи.

– А что, Федька!
– подхватил дед Филат.
– Бери у меня соху и валяй. Подфасонишь им в самый раз.

– У нее, поди, и сошники отопрели, - сказал Фомич.

– Шшанок! А я на чем сажаю?
– вскинул бороденку дед Филат.

Соха и в самом деле оказалась крепкой. "И что за дед такой припасливый?
– удивился "Фомич, оглядывая Филатове хозяйство.
– Еле ноги, кажись, волочит, а двор покрыт, изба проконопачена... И даже курушка в сенях квохчет".

Вместе с михеевским стариком Фомич притащил к себе в огород соху, впрягли в нее лошадь... И пошла работа. Пахали впересменку - одна лошадь устанет, вторую перепрягали. А потом выползла вся Фомичева ребятня с хозяйкой во главе, и к одиннадцати часам ночи - уже по-темному - посадили всю картошку.

– Вот это по-стахановски, - сказал Фомич, вытирая подолом рубахи пот с лица.
– Что значит работа на обчественных началах. Пошли отдыхать.

Авдотья сходила к соседке, матери Андрюши, принесла две бутылки самогонки; поставили чугун картошки на стол, михеевские свиного сала нарезали. И сразу повеселело на душе. Фомич сначала плеснул чуток самогонки на блюдце и поджег - высокое синеватое пламя заметалось над блюдцем.

– Горит, как карасий!
– торжественно произнес Фомич.
– Тут на совесть сработано.

Михеевский старик понюхал из горлышка.

– Да она вродь бы и пахнет карасином.

– Ты что! Самогонка сахарная. Андрюша из района привозит сахар.

Свесив с печки голову, поглядывая на мигающее синеватое пламя на блюдце, самый младший - Санька - вдруг запел частушку:

Нынче сахару не стало - самогоночку варим; 

Из кила кило выходит, вся до капельки горит.

Михеевские засмеялись. Старичок отрезал ломтик пресной пышки, положил на нее кусочек сала и подал на печь:

– Ешь, внучек, ешь.

– Ма-ам, дай и нам!
– С печи сразу свесилось еще три головы.

– Вот я вас сейчас мутовкой по лбу!
– крикнула Авдотья от стола.

Но ласковый старичок разрезал всю пышку и подал ребятам:

– Ешьтя, ешьтя... Мы едим, а они что? Ай нелюди? В Писании сказано: дети - цветы нашей жизни.

– Нет уж, по такой жизни и дети не в радость, - вздохнула Авдотья, протирая стаканы.
– Хоть бы и не было их вовсе.

– Ну не скажите, - возразил старичок.
– Какая бы ни была жизня, а пройдет - и плохая, и хорошая. Главное - что человек по себе оставит... Ибо сказано в Писании: негоже человеку быть едину. Не то помрешь - и помянуть некому будет.

– Ноне и поминать-то негде. Церкву развалили, и бог, знать, улетел от нас, - сказала Авдотья.

– Ну не говорите! Бог в нас самих, - поднял палец старичок.
– Ибо сказано: бог - наше терпенье.

– Оно ведь, терпенье-то, больно разное, - сказал Фомич, наливая самогонку в стаканы.
– И кошка на печи терпит, и собака под забором тоже терпит. Ежели бог - терпение, так почему он такой неодинаковый?

– Это уж кому что предназначено, - важно заметил старичок.
– У каждой божьей твари свои радости есть. Так и человек; писано - не завидуй! Ищи в себе остов радости и блаженства.

– А мы уж и так дожили - что на нас, то и при нас... Ищи не ищи... Кто нам в чем поможет?
– сказала свое Авдотья.

– Ты, мать, не туда поехала. Это он про меня сказал: ежели человек веру в себя потерял, ему и бог не поможет. Так я вас понимаю?
– спросил Фомич старичка.

– Истинная правда! Потому как в Писании сказано: самый большой грех - уныние.

– Будет уж проповедовать... отец Сергей, - сказал с легкой заминкой один из михеевцев - Иван Павлович, как звали его.

Он был примерно годком Фомичу, такой же чернявый, сухой, с морщинистой шеей.

– Есть хочется! Да и выпить не грех.
– Иван Павлович кивнул на самогонку.
– Небось выдохнется.

Остальные михеевцы были совсем еще молоденькими пареньками, - видать, и в армии еще не служили.

– Ну, поехали!
– Фомич поднял стакан.

Чокнулись. Пили медленно, тянули сквозь губы, будто не самогонку пили, а закваску, кривились так, что глаза в морщинах скрывались: наконец, выпив, шумно выдыхали воздух и нюхали хлеб.