«Юнкерсы» разворачиваются и, красновато отсвечивая в лучах встающего солнца, пикируют на деревню. Рвутся бомбы. Поле заволакивается дымом. Самолеты с ревом заходят еще раз, пикируют прямо на окопы, взмывают ввысь, и сразу после их ухода в деревне и вдоль траншей вырастают серые фонтаны артиллерийских разрывов. Огонь немецких пушек усиливается. Заваривается какая-то каша из земли, огня, обломков, бревен, дыма, какой-то пестрый смерч, фантастический шабаш стихий.

Все выше солнце, грохот ослабевает, рассеивается дым, и там, где недавно темнела линия наших окопов,— там сплошная черная безжизненная полоса.

Генерал-лейтенант и подполковник Егоров, не отрываясь, глядят в бинокли. Штабисты тоже продолжают смотреть. Боярышник, в котором мы стоим, полыхает голубыми, белыми, оранжевыми огоньками.

Исчезают последние сверкающие кустики минометных разрывов, и на поле перед мертвой полосой показываются зеленоватые цепи вражеских солдат. Отчетливо видно, как, прижимая к животу черные автоматы, они строчат на ходу.

Обидно и страшно. В кого строчат? Зачем мы смотрим? Почему командующий не приказывает ввести в бой резервы?

И вдруг… Я не верю своим глазам. Черная равнина оживает. Раздается сильный ровный стук пулемета «максим». Чудо чудное! Мелькают дымки винтовочных выстрелов. Как же наши там уцелели? Как выдержали, не побежали?

«Максим» стучит безостановочно, и вот немецкой цепи уже нет. Зеленые человечки, выставив под прямым углом зады, несутся обратно к своим окопам.

Генерал-лейтенант опускает бинокль. Встряхивает руку Егорову и выбирается из кустов на лесную поляну. Его окружают дивизионное начальство и незнакомые мне командиры — вероятно, из штаба армии. Все радостные, сияющие. Командарм поздравляет наших с успехом и отдает распоряжение немедленно вызвать сюда, в лес, пулеметчика.

Через час перед шалашом оперативного отделения появляется наскоро умытый боец. На его подбородке свежие бритвенные порезы. Гимнастерка под брезентовым поясом топорщится,

444

одна обмотка на ноге измазана чем-то бурым. На вид ему лет сорок. Подполковник Егоров обнимает бойца за плечо и ведет к генерал-лейтенанту. Боец растерянно оглядывается на юного политрука, который доставил его на КП.

— По вашему приказанию, товарищ командующий, рядовой Окунев прибыл! — докладывает боец. Его красная с полусогнутыми пальцами рука застывает около пилотки.

Генерал-лейтенант козыряет ему:

— Как имя-отчество, товарищ Окунев?

Боец немного конфузится.

— Звать Дормидонтом.

— А по батюшке?

— Дормидонтович.

— Благодарю за службу, Дормидонт Дормидонтович. Спасибо, друг.— Генерал-лейтенант стискивает красную руку, потом садится на раскладной стульчик и приглашает Окунева занять другой стульчик.

У генерал-лейтенанта веселое лицо.

— Расскажи нам, друг Дормидонт Дормидонтович, по-простому, по-свойски, как это ты не испугался немцев… Ты ведь подпустил их метров на двести, верно?

Окунев скашивает глаза на политрука. Тот в тени, прислонился спиной к гладкому стволу осины и, видно, отдыхает.

— Давай не робей,— подбадривает командарм.— Откуда, кстати, родом? Уралец?

— Из Чердыни, товарищ командующий. Северный Урал.

— Как же это вы не драпанули после такого огонька фашистов, а? — Генерал-лейтенант с веселой усмешкой смотрит на подполковника.

Окунев тоже улыбается, показывая прокуренные зубы.

— Меня в ногу задело, товарищ командующий. Боялся, не добегу.

— Ранило?

Окунев выставляет ногу с пятнам на обмотке. Бурое — вероятно, запекшаяся кровь.

— Маленько, товарищ генерал, пустяшная царапина.

— Значит, побоялся, что не добежишь со своей царапиной, и только? — Лицо командарма чуть тускнеет.

Егоров смущенно покашливает.

— Примерно так, товарищ командующий. А окроме того, куда бежать? В окопе защита, он — земля,— отвечает Окунев.

— Ну а о долге не думал? О том, что нельзя отступать перед врагом?

Окунев прячет раненую ногу под стульчик.

445

— Когда он бьет — думать неколи, товарищ генерал. А мы в себе это и так понимаем, да и товарищ политрук рассказывает, командир взвода тоже культурный, объясняет, что к чему. Махорочки свернуть не разрешите?

— Курите.

Окунев лезет заскорузлыми пальцами в карман гимнастерки. Генерал-лейтенант достает пачку «Казбека».

— Закуривайте моих.

— Спасибо,— говорит Окунев.— Мы в себе это хорошо знаем,— продолжает он, осторожно затягиваясь папиросой.— Было бы куда отступать — отступали. А коль нет такой возможности— сидим. Конечно, все понимаем, такая веща.