Короче говоря, в ту пору лета года 1822-го мне было уготовано стать великим психиатром — с практикой на бульварах, дюжиной ассистентов, собственным выездом и красавицей супругой. Однако истина такова: мое столь ценимое умалишенными мягкосердечие и груз, тяжким бременем лежавший на сердце, не позволяли и думать о карьере. В свои тридцать лет я был заурядным психиатришкой, негусто зарабатывавшим, немного тратившим и занимавшимся в тот август 1822 года главным образом тем, чтобы пристроить в подходящее издательство путеводитель для гурманов.

Естественно, иногда у меня заводились девушки, в конце концов, я был человеком, не связавшим себя узами Гименея, но оскорбительное прозвище бабника мне явно не подходило. Другие коллеги, к примеру мой шеф Роже Коллар, были в этом смысле куда неразборчивее и инициативнее. Коллар не единожды бахвалился, что, дескать, не вылезает из злачных мест, где прилюдно, не снимая цилиндра и с сигарой во рту, ублажает распоследних уродин потаскух. Нет-нет, избави меня Бог от подобных забав, они явно не в моем вкусе! Впрочем, я не противоречил Коллару, когда он однажды заявил мне: «Нам, Петрус, бордели необходимы как воздух. Ибо, с одной стороны, визиты туда служат не столько удовлетворению похоти, сколько внутреннему раскрепощению и обретению себя, и, второе, они — необходимое средство выжить в этом бедламе под названием лечебница „Милосердные братья“, иными словами, чтобы самому не угодить в умалишенные».

Я уже намекал, что методы обхождения с тронутыми в Шарентоне были древними — деликатно выражаясь. На самом же деле они представляли собой чистое варварство. Методика врачевателей-гуманистов, таких, как парижский «папа безумных» Филипп Пинель и его ученик Жан Этьен Доминик Эскироль, у нас не прижилась, и это означало, что, например, с буйнопомешанными, мягко говоря, не церемонились. Повседневностью лечебницы «Милосердные братья» стало связывать больных даже при малейших проявлениях строптивости. В худших случаях разбушевавшегося ждало кровопускание до потери сознания; среди персонала находились и такие, кто скучающим приезжим за пару су демонстрировал больных, таская их перед ними на цепи, точно мартышек.

Раз в два-три дня обязательно происходил какой-нибудь эксцесс, а в тот вечер пятницы случилась действительно серьезная вещь.

Как я уже говорил, я собрался в Париж.

Перед этим я вынужден был вразумлять одного из «стражников» за то, что он при раздаче еды заехал одному из слабоумных, кто не возжелал помолиться Господу, кожаным ремнем по физиономии. Мне удалось добиться от него обещания впредь подобного не допускать. Однако, глубокомысленно заявил он мне, даже слабоумному под силу возблагодарить Всевышнего за хлеб насущный.

— Сложить руки и пробубнить пару слов да «аминь» — разве этого не вправе потребовать «Милосердные братья»? В конце концов, мы отвечаем за то, чтобы и больные не были лишены доступа в царство небесное.

— Да, но не прибегая к ремню.

Еще не успев отойти от этого эпизода, я вошел в цирюльню, что на рыночной площади, — лавчонку, как и наш приют, замешкавшуюся с прибытием в девятнадцатое столетие. Мне она напоминала подобную забегаловку времен абсолютизма, как описано у Мерсье: непроницаемые от грязи стекла окоп припудрены для красоты. Пауки, безжизненно застывшие в серой паутине по углам оконных проемов, дохлые мухи. На грубом четырехугольном столе подле глиняной вазы, полной гребней и ножниц, открытая склянка с помадой, вокруг которой гудят мухи. И все же, несмотря на этот явно не располагающий к уюту и комфорту интерьер, парикмахер Батист Мартам на клиентуру не жаловался: в кресле восседал работяга со слезящимися глазами из близлежащей фабрики, пожелавший перед выходными навести на себя лоск. Со свеженамыленными щеками он застыл в неподвижности под наброшенной поверх клеенкой и прокаркал в ответ на мой недоуменный взгляд, что, мол, мастер Маршан отправился за горячей водой.

Разумеется, у меня не было ни малейшего желания ни на минуту задерживаться в этой зачумленной цирюльне.

— Простите, месье, не могли бы вы передать мастеру, чтобы он в понедельник прибыл в лечебницу с инструментом?

Вместо ответа раздался звон разбитого стекла. Выбежав на улицу, я завопил вслед троице улепетывавших мальчишек, призывая их остановиться:

— Трусишки! Думаете, я вас не узнал? Это же ты, Себастьен!

Тот, кого звали Себастьен, остановился. Приятели последовали его примеру.

Жестом я подозвал троих негодников подойти.

— Я не бросал камень, — буркнул Себастьен.

Это был Суле, сын здешнего мэра, лет четырнадцати, довольно высокий для своих лет. В его глазах всегда присутствовал фанатичный блеск, тот, который я замечал у кое-кого из своих подопечных в лечебнице, по моему мнению, явных психопатов.

— Ладно. Не бросал так не бросал. А кто в таком случае высадил стекло?

— Мишель. И вообще все стряслось нечаянно. Но так как этот Маршан — гугенотская свинья…

Для дальнейшего хода событий не столь важны стадные предрассудки сорванца по имени Себастьен. Мишель, будто разъяренный волк, бросился на него и повалил наземь. Будучи покрепче да на пару лет старше, он осыпал его ударами и площадной бранью. Однако Себастьен не дал припечатать себя к мостовой и, собрав все силы, изогнув спину словно кот, сумел, невзирая ни на что, высвободиться из объятий противника, но тот, мгновенно сменив тактику, еще бесцеремоннее скрутил Себастьена.

— Сдавайся! — призвал он, схватив Себастьена за руку и перевернув на спину.