— Почему вы так считаете?

— Ну подумайте сами. Преподнести любимой розу, купленную у слепой, — это примерно как если бы ваша любимая преподнесла бы вам в подарок платочек, в который она выплакала всю свою первую и неразделенную любовь.

— Знаете, мадам, а ведь вы, пожалуй, правы.

Шел я без определенной цели и, перейдя через Тюильри, заметил, как у одного из Фонтанон на месте закружился клошар. Сначала он шатался из стороны в сторону, будто годовалый ребенок, который учится ходить, но постепенно обрел устойчивость. На лице его приятеля, подзадоривавшего беднягу, было написано желание, чтобы тот упал наземь, по клошар падать не желал. Убыстряя темп, он хлопал в ладоши, потом, упав на колени, продемонстрировал публике элементы казачьей пляски. Лицо его сияло счастьем и самоотречением. Вдруг он замер, будто осененный неожиданной идеей, после чего вскочил, бросился к собутыльникам и принялся размахивать кулаком перед носом у одного из них, а тот без слов протянул ему бутылку вина.

На подходе к Пале-Рояль я ощутил боль в натруженных ногах. Оглядевшись в поисках пролетки, я заметил целую конку. Махнув кучеру, я остановил неуклюжую, выкрашенную в белый цвет коллективную повозку, запряженную двумя лохматыми тяжеловозами. Кондуктор услужливо сбросил мне лесенку, получил с меня три су, и повозка неторопливо задвигалась дальше. В рассчитанной на два, если не на три десятка человек конке сейчас набиралось едва ли полдюжины пассажиров, таких же, как и я, истомленных ходьбой пеших гуляк. Я вспомнил, что этот вид транспорта в летний период особо ценим дамами, хоть и сетовавшими на медлительность конки, но преисполненными благодарности за то, что она подбирала их, когда они возвращались домой, обессиленные обходом магазинов или рынков. Оказывается, эти конки — просто очаровательны и не так уж и безвкусны. День напролет конка объезжала один и тот же маршрут, а я втихомолку спрашивал себя, что же мне все-таки понадобилось на ее конечной остановке, у мэрии.

Но по пути туда я успел отдохнуть, и мной вновь овладел авантюризм искателя приключений. Домой идти рановато, сказал я себе, втянув ноздрями аромат розы.

Так все-таки к графу де Карно или же прямиком к Марии Терезе?

Роза в руке здорово облегчила мне поиск решения. Милосердие вознаграждается, ликовал я и стал обдумывать предлоги для визита поживописнее. Я все же собирался явиться без приглашения. Причем отыскивать Марию Терезу я рассчитывал не у нее дома, а в апартаментах барона Людвига.

Искусство! Люди искусства! Я стоял у входа в «Отель де Су-бис», расположившийся как раз напротив обиталища барона, и слушал.

Это что же, выходит, все пианисты так репетируют! Я сначала принял звуки, вылетавшие из распахнутого настежь окна, за музыку, но вскоре в этом пришлось усомниться. Ибо извлекаемое из рояля Марией Терезой представляло собой один и тот же мотив — нисходящую последовательность трех аккордов. Лишь изредка она продолжала с половины такта, но только чтобы начать сначала. Мария Тереза прогоняла аккорды через все регистры, сталкивая их друг с другом, заставляя басовито-угрожающе урчать, звонко смеяться, потом переходила на едва различимое пиано, затем меня вдруг вновь оглушало фортиссимо, будто она молотила по клавишам кулаками.

Нет, на репетицию это не походило. Чем дольше я слушал, тем сильнее крепла во мне уверенность, что Мария Тереза не отрабатывала свой обычный репертуар, а пожелала ощериться этими диковинными звуками и их комбинациями на весь мир, оборониться ими от него, более того, забыться в них. Во мне проснулся психиатр: что могла означать эта музыка? Подвергнув даже простейшему анализу и музыку, и ее исполнительницу, я уже минуту спустя не сомневался, что здесь речь могла идти о звуковых мантрах для убиения времени, о попытке спастись под стеклянным колпаком аутизма. От напряжения меня прошиб пот. И потом совершенно неожиданно в моей голове родилось и вполне подходящее название для этой темы: Les adieux.

Прощание.

Порожденная депрессией прихоть музыканта? Меланхолическое оцепенение? Суицидные мотивы?

Инстинкт подсказывал, что мой диагноз ошибочен. Лишь одно можно было предположить с изрядной долей уверенности: кто так играет, не только в данный момент один в гостиной, но и вообще одинок и терзаем отчаянием. Не отрывая напряженного взора от окна, я заставил себя перейти улицу. Лишь ощутив сильный толчок в бок и услышав разъяренный вопль возницы, я сообразил, что произошло. Падая на мостовую, я заметил огромное копыто в нескольких дюймах от лица и краем глаза кованый обод колеса…

Но все вроде бы обошлось.

— Ничего страшного!

Отряхнув грязь с сюртука, я жестом велел кучеру убираться подальше. Малого не пришлось долго уговаривать. Раз десять я тихо повторил слово «случайность», приходя в себя после только что пережитого ужаса. Моя роза погибла под колесами — стебель и листья уцелели, а вот цветок оказался раздавлен всмятку. Но я не погнушался и поднял ее с мостовой.

Войдя в парадное, прошагал несколько ступенек вверх. На лестницу звуки рояля едва доносились, и я почти не сомневался, что пропустил нечто важное. Я нетерпеливо постучал висячим молотком.

— Мне хотелось бы…

— Проходите! Побыстрее!

Я едва узнал горничную Людвига. Лицо оплыло от плача, волосы всклокочены, в глазах безумие. От нее жутко несло перегаром. Особа схватила меня за запястье, будто боясь, что я убегу.

— И сколько же она вот так музицирует?

— С тех пор как его унесли.

— Не понял! Кого унесли? И куда? Людвиг?!

— И не поймете, потому что об этом убийстве в газетах ни строчки. Барон Филипп запретил.

— Что? Что он запретил?