— Допился, нечего сказать, — констатировала сидевшая с ним рядом старушонка по имени Люди, каркнув на Альфонса, что, мол, я такой же Дьяболо, как она — Ла Бель Фонтанон.

Альфонс же в свою очередь пытался объяснить мадам Люди, что та никак не может быть Ла Бель Фонтанон, поскольку старовата, и даже извинился при этом. Ла Бель Фонтанон не та женщина, с которой почтенной вдовушке следует брать пример. И вообще вслух произносить это имя могут лишь мужчины, да и то вполголоса.

— Не так ли, Дьяболо?

— Ах, конечно же, она греховна, — ответил я ему.

— Ну вот видите, — беря меня в союзники, торжествовала вдова Люди. — И что этому магу вновь удалось поставить ее на ноги — дело не простое. Сколько счастья могла она подарить вам, мужчинам, месье Леметр? Или вы хотите сказать, что вам вполне хватает вашей собственной жены? Поэтому, наверное, и закладываете за воротник, да так, что путаете почтенного врача с канатоходцем.

— Дьяболо — что это за имя? — вдруг вскипел Альфонс. — Какой-то явно позаимствованный из средневековья вокабуляр. Уверяю вас: вы для меня ничуть не менее почтенная фигура, нежели, к примеру, врач или адвокат. В остальном, мадам Люди, я вообще неженатый человек и не имею намерений связывать себя подобными узами. Ибо женатые мужчины раньше умирают, и лучший пример тому — вы…

— Да, но я-то — не мужчина, а вдова! — искренне возмутилась мадам Люди.

Остальные пассажиры, две тетушки из Версаля со своими краснощекими восьмилетними племянниками, покатились со смеху.

— Но что вы за вдова! — с ужасом вскричал Альфонс. — Знаете, Дьяболо, строго между нами, есть такие люди, которые… ах, мне это в точности известно, что творится в их головах! Они без конца читают эти непристойные романы, доводя себя до сумасбродства. Вот послушайте. «Она со стоном попыталась вырваться из его объятий, отталкивала его, однако губы ее жаждали поцелуя». А он?

«Он прижал ее к себе, она, не помня себя от охватившего ее возбуждения, наслаждалась тем, как его нежные и в то же время сильные руки…» И так далее.

— Ну так что же вы замолчали? — воскликнула явно заинтересованная вдова Люли. — Давайте, продолжайте, раз уж начали!

И захлопала в ладоши — столь высокой ее оценки удостоился этот импровизированный отрывок.

— Я тоже мог бы писать такое, — с достоинством ответил торговец деликатесами с рю де Прувер. — Но мне не позволяет пойти на это чувство ответственности. Знаете, Дьяболо, попытаться подражать вам — такая затея изначально обречена на провал. Но, предложив вашему вниманию этот отрывок, эту скромную пробу пера, я преследовал единственную цель — доказать присутствующим, какова истинная цепа проклятым писакам. Самые страшные их муки — натрудить кисть руки писанием. На большее они не способны, у них начисто отсутствует любая практическая жилка.

Внезапно вид Альфонса изменился. Теперь он напоминал обиженного ребенка, и мне пришло в голову, что он с великой радостью подался бы в ряды этих самых писак-романистов и тут же позабыл бы о торговле деликатесами. Может, оттого и глушил себя водкой?

— Вы художник, месье Леметр, — убежденно произнес я. — Я чувствую это, потому что и сам отчасти художник.

— Благодарю. Слышать такие слова из ваших уст…

Альфонс был настолько тронут, что даже сподобился откупорить очередную бутыль, после чего раздал всем рюмки. Все пассажиры выпили за сто здоровье, и мадам Люли могла убедиться, что месье Леметр и вправду здоров.

— Альфонс, — мягко обратился к нему я, тронув его за рукав. — Позабудьте о Дьяболо и его артистических умениях. Дьяболо остался в Париже, а мы с вами вон где — уже за Нанси и к вечеру порадуем себя ужином в тени кафедрального собора.

Вздохнув, Альфонс невольно стал протирать глаза. Бросив на меня полный изумления взгляд, он недоверчиво тряхнул головой.

— Да, на этих дорожках тебя так протрясет, что поневоле черт знает что вообразишь, — сказал он. — Так трясет, что иногда тебе кажется, что идешь по канату. Ваше здоровье, месье Кокеро!

— Ваше здоровье, месье.

Страсбург! Страсбургский собор! Его колонны, башни, завитки, прозрачные, словно жилки листа. Башня кажется невесомой, а витражная роза из шестнадцати лепестков на западном фронтоне — настоящее чудо света! Роза и башня, камень и стекло — творение рук человеческих, непостижимое и великолепное. Башню эту не охватить взором, стоя на площади перед собором, — и пытаться нечего, а не то голова закружится, и шею скрутишь себе так, что к вечеру придется спасаться от боли притирками. Наверное, такова скрытая месть тех, на чьих костях возведено это чудо. Поговаривают, что души их плюют на нас со стен и носятся с ветром, изгоняющим пыль и грязь с витражей. И божественный свет, проникающий в собор снаружи, священнее всего внутреннего убранства. Когда я двенадцать лет спустя вновь оказался здесь, моя первая молитва звучала так: теперь я снова примирился с тобой. Аминь!

Расположиться я решил в первой попавшейся гостинице, там мы с Альфонсом и поужинали. Я пообещал, что по возвращении в Париж непременно зайду в его лавку деликатесов. После обильного и по части еды, и по части пива ужина я забылся мертвым сном и впервые за долгое время странствовал во сне по берегам Рейна, созерцая ели, сосны Эльзаса.

Что может быть лучше?

Прекрасно. Так как я был сыт передвижением общественным транспортом, мне, чтобы добраться до имения моего детства, пришлось нанимать частный. В пролетке — купе, запряженном парой лошадей, показаться в вотчине Оберкирхов я позволить себе не мог. В конце концов, что-что, а деньги у меня благодаря щедрым дотациям графа были. Да и комиссар Жоффе пообещал возместить все расходы, связанные с моим участием в расследовании убийства барона Оберкирха.