Иван Петрович отскочил от него как ошпаренный.

– Постой! – И Мещерский закашлялся даже. – Постой, я тебе обьясню… Тут ведь как? Тебе нужна женщина, это понятно. Поскольку без этого самого… Короче: без этого… Ты понимаешь…

Иван Петрович стал такого же цвета, как малиновая бархатная кушетка, на которой, хохоча, развалился его приятель.

– Да что ты стесняешься, Ванька, ей-богу! Неужто ты думаешь, что твоя Фекла, пардон: Акулина, пардон, я ошибся, неужто ты думаешь, что Акулина заменит тебе наслаждения жизни?

Иван Петрович стиснул челюсти и кивнул. Столичный приятель перестал смеяться и посмотрел на него с состраданием.

– Да-а-а… Вы там, в деревне, совсем одичали, – сказал ему скороговоркой Мещерский. – Но я тебя вылечу. Прямо сегодня! Поедем-ка мы с тобой к Эльзе Иванне.

– А кто это? – мрачно спросил его друг.

– Увидишь, увидишь! – ответил Мещерский. – Отборные девочки, просто картинки!

Проклиная свое малодушие, Иван Петрович уселся с ним в сани, которые вскоре остановились у довольно приветливого, свежепокрашенного деревянного дома в самом центре Замоскворечья. Приятель его откинул медвежью полость, оба вылезли. На двери желтела медная табличка с затейливой надписью: «Мадам Эльза Карловна фон Обергейм. Девицы и дамы». Мещерский дернул звонок, раздался писклявый звук, как будто бы за дверью наступили на мышонка, и тут же она отворилась с помощью немолодого, брюзгливого вида лакея в поношенном фраке, рукава которого были слишком коротки для его больших и волосатых рук. Мещерский хлопнул лакея по плечу и тут же взбежал вверх по покрытой красной вытертой ковровой дорожкой лестнице. Опустив глаза, словно испугавшись, что неприятный лакей узнает в нем своего родственника или близкого знакомого, Иван Петрович поспешил за ним. В гостиной, обставленной дешевою, но чистой и чинною мебелью, сидела молодая девица в открытом розовом платье, с шелковыми розами в волосах и делала вид, что разучивает пьесу на клавикордах. Она щурилась, глядя в ноты, и неуверенно нажимала пальцем на клавиши, хотя по отсутствующему, нарумяненному лицу было понятно, что музыка совершенно не трогает ее сердце. Увидев вошедших друзей, девица привстала со стула, и Иван Петрович поразился выражению жалобной готовности, остановившемуся в ее глазах. Мещерский взял руку девицы и чмокнул ее чуть повыше запястья.

– Мадам сейчас выйдут, – сказала девица, – они отдыхают. Легли очень поздно.

– А мы не торопимся, – игриво ответил Мещерский. – Вот друг мой. Недавно приехал в Москву. Пока не обжился, но все впереди.

«Бедная девушка», как мысленно окрестил ее Иван Петрович, еще жальче улыбнулась и поправила шелковые розы в волосах.

– Желаете вы лимонаду? – спросила она.

В это время, торопливо шумя платьем, из смежной комнаты вышла хозяйка заведения Эльза Карловна фон Обергейм, которая, судя по чертам старого и красного лица своего, была когда-то красавицей и теперь, в шестьдесят с лишним лет, вела себя так, словно вся ее прелесть осталась при ней.

– Дафно вас не фидно, – с акцентом заговорила она, улыбаясь Мещерскому своими все еще пухлыми губами. – Ви где пропадал?

– Дела, Эльза Карловна, неотложные дела, душа моя, – ответил Мещерский все так же игриво. – Приятель вот прибыл из нашей губернии. Росли мы с ним вместе. Любите и жалуйте.

Эльза Карловна перевела умные и хитрые глаза на Ивана Петровича.

– Ах, мы ошень рады! Крюшону? Шампанского?

– Да вы лучше нас познакомьте с девицами, – строго сказал Мещерский, давая ей понять, что дело – прежде всего. – А после уж можно шампанского.

Эльза Карловна мигнула сидящей за клавикордами «бедной девушке», и та торопливо ушла. Не прошло и минуты, как из той же двери, в которую скрылась розовая, появились еще три девушки. Вошедшая первой, высокая и очень полная, блеснула на гостей какими-то исступленными глазами и тут же хихикнула, словно смутившись. На этой высокой и смешливой девушке было красное платье, цвет которого казался слишком ярким и резал зрачки, будто бритвой. Вторая была очень худенькой, хрупкой, по виду не больше тринадцати лет, с едва выступавшею бледною грудкой, однако столь сильно открытой, что даже немного торчали соски. На впавших щеках ее горели чахоточные пятна, и на худеньком личике было то же выражение жалобной готовности, которую Иван Петрович успел заметить у девушки с розами. И, наконец, третьей оказалась испанского или, может, даже цыганского вида красотка в коротеньком платьице, с белым мехом, накинутым на круглые, оливкового цвета, плечи. Все эти девушки, включая и ту, которая только что сидела за клавикордами, разом заговорили что-то очень приветливое, бессмысленное и развязное, отчего небольшая комната наполнилась звуками, похожими на те, которыми наполняется птичник, едва в него входит, согнувшись, чтобы не удариться о притолку, суровая хмурая птичница. Сердце так сильно заколотилось в груди Ивана Петровича, что даже в глазах потемнело, и горло сжалось, словно его сдавили веревкой. Он остро почувствовал женское тело, почувствовал запах духов, и их голоса, этих женщин развязных, звучали в ушах, словно песни сирен. Ноги его задрожали, и, чтобы скрыть это, он опустился на затянутый суровым чехлом, однако с пузатыми, золочеными ножками диванчик. Красотка с оливковыми плечами немедленно опустилась рядом, придвинулась близко и нежно спросила:

– Вы, верно, совсем здесь недавно, в Москве?

– В Москве? Да, совсем. Я недавно. Хотя я привык, – не слыша себя, залепетал Иван Петрович.

– Пойдемте наверх, – прошептала она и смуглым пальцем провела ненароком по горячей щеке молодого человека. – Там из моего окошка Москву всю видать. Так прелестно!

– Идите, мон шер, – строго приказал отвлекшийся от беседы с Эльзой Карловной Мещерский. – Идите, взгляните.

Блестя оливковыми плечами, красавица побежала наверх, поскольку оказалось, что из смежной комнаты, дверь в которую была теперь отворена, вела на антресоли узенькая и шаткая лесенка. Чувствуя, что надетая утром свежая сорочка прилипла к спине, Иван Петрович последовал за ней и сам не заметил, как очутился в очень душной комнатке, слабо освещенной свечным огарком. Все пространство этой комнатки было занято кроватью, аккуратно застеленной лоскутным одеялом. На стенах висели цветные картинки, а в углу тускло светилась небольшая икона Богородицы. Еще было зеркальце, немного надтреснутое, и на туалетном столике стояла раскрытая пудреница, от которой поднимался слабый, но приятный запах. Девушка, только что предложившая Ивану Петровичу осмотреть всю Москву из окошка, как будто бы совершенно забыла о своем предложении и, схватив пуховку и обмакнув ее в пудреницу, быстрым и шаловливым движением провела ею по носу молодого человека. Иван Петрович тут же закашлялся, а она звонко расхохоталась и упала на лоскутное одеяло, изнемогая и задыхаясь от хохота. Потом подрыгала немного в воздухе крепкими ногами в белых чулках и вдруг ухватила Ивана Петровича за руку. От прикосновения ее руки по жилам его побежал огонь, и, не помня себя, Иван Петрович опустился рядом с ней на кровать. Смуглая и высокая грудь красавицы взволнованно поднималась и опускалась в двух сантиметрах от его глаз. Иван Петрович разглядел прикрытую еле заметным пушком ее губку, изогнутую наподобие лука, и вдруг почувствовал желание такой силы, что застонал вслух, не зная, что делать. Сорвать с нее платье? Но если ее обидит такое его обращенье? Видя его нерешительность, смуглая красавица прижалась к нему всем своим разгоряченным, пахнущим все тою же пудрою телом и поцеловала его в рот так крепко, что зубы их стукнулись.

Не случилось между ними ничего хоть сколько-нибудь похожего на то, что происходило между Иваном Петровичем и Акулиной. Всего только несколько судорог, стон и сразу за стоном такая неловкость, что хоть провалиться. Иван Петрович продолжал лежать поверх лоскутного одеяла, потом спохватился и, стыдясь своего местами обнаженного тела, нащупал рукою упавшие на пол панталоны и торопливо надел их. Огарок почти догорел. Не обращая на Ивана Петровича никакого внимания, девушка достала откуда-то свежую свечку, зажгла ее от догорающего огонька, и комната осветилась намного ярче прежнего. Иван Петрович вдруг разглядел, что новая его любовница не столь молода, как ему показалось, и даже не очень красива. Нос у нее оказался с небольшою горбинкою, а волосы несколько сальными. Действительно хороши были только глаза: ярко-черные, с длинными ресницами под пушистыми бровями, но вдруг изменившееся, холодное и даже враждебное выражение этих глаз поразило Ивана Петровича. Он вспомнил, какие глаза бывали у его крестьянки, когда он, счастливый и измученный, наконец отпускал ее, скатывался обратно на траву, и Акулина наклонялась над ним, всматривалась в его лицо, а глаза у нее были полны тех же восторженных и благодарных слез, которые едва не разламывали широкую грудь Ивана Петровича.

Вспомнив наставления Мещерского, он, красный от стыда, вынул из кармана бумажную купюру и, стесняясь того, что делает, вложил ее в руку девушки. Она крепко зажала деньги в кулаке, сказала «мерси» и выжидательно взглянула на него. Он с ужасом догадался, что немым этим взглядом она спрашивает его, хочет ли он продолжать их постыдные отношения и нужно ли ей снова ложиться на лоскутное одеяло, и отчаянно замотал головой. Она поняла, усмехнулась тихонько и равнодушно пожала своими круглыми оливковыми плечами.