Прошло две-три минуты, в тишине которых бабушка Мариула внимательно и остро смотрела в лицо молодого офицера. Прямо она его лицезреть тоже не могла, а в левой стороне зеркального складня она, наверно, видела себя рядом с гостем. Только Друцкой видел себя в зеркале по левую руку от бабушки Мариулы, а она его по правую от себя. На покрытых пледом коленях Мариулы раскинуты карты.

— Ну как ты здорова, бабушка? — спросил Друцкой.

— Спасибо, сынок, спасибо. Мое здоровье все то же. Ноги мои высохли совсем, язвы не заживают.

— Что-ж, не помогают лекарства?

— Все московские лекаря у меня, сынок, перебывали, нет, не помогают лекарства. Да и не могут, сынок, помочь. Пропали мои ноженьки! Отплясала — да! Верно говорят ваши попы: кто чем грешит, тот тем и будет наказан… Ох, ноженьки мои, ноженьки! Отчего они высохли? Оттого, сынок, высохли, что ж очень мною вашего брата у моих ножек ползало, много я сердец мужских потоптала, — вот и пропали мои ножки, вот и сижу… Что же ты о суженой ко мне погадать приехал? Изволь.

— Нет, бабушка, я не верю гаданьям. Я пришел просить, чтоб ты позволила мне повидаться с Лейлой, с той девушкой, которую я привез сюда в ваш табор.

Мариула улыбнулась и в зеркале повернулась так, как-будто рассматривала сидящего там с ней рядом гостя, и уж больше не обращалась в зеркале лицом к Друцкому, а говорила с видимым самому гостю его призраком в серебристой пустоте зазеркального пространства.

«Ну, начинаются цыганские фокусы-покусы!» насмешливо подумал офицер, прогоняя жуткое чувство, всем, кто бывал в театре, знакомое: сначала мы видим пестро расписанные кулисы, полотняные небеса, картонные дворцы, размалеванные лица актеров, жалкую мишуру их одежд и знаем, что это только театр и обман, что и слезы, и смех, и рыдания, и восторги — там все притворно, но вот что-то совершается с нами, и в жутком самозабвении мы видим не актера, а Гамлета, не актрису, а Офелию… То же случилось и с поручиком гвардии Друцким в комнате ямваты Мариулы… Ему стало казаться, что голос старой цыганки идет не из-за ширм, а из-за зеркального стекла, и там двое — цыганка и молодой гвардеец — разыгрывают пьесу.

Напрасно Друцкой старался победить очарование. Он служил в инженерных войсках и знал законы отражения и лучепреломления:

— Угол падения луча равен углу отражения. — беззвучно шептал он, — следовательно, если старуха в зеркале якобы смотрит на меня, то на самом деле, в натуре, за ширмой, она смотрит на стену в своем углу и поэтому не может меня видеть в зеркале. О чорт!

— Почему ты так думаешь? — спросила бабушка Мариула. — Я отлично тебя вижу… Я вижу по твоим глазам, сынок… Посмотри-ка в глаза, сынок, хорошенько…

И тут Друцкой, не будучи в силах больше бороться с сонной одурью, увидел, что его собственное отражение в зеркале повернуло голову к отражению цыганки в другом зеркале…

«Что за вздор! — еще пытался Друцкой ухватиться за ускользающий рассудок. — Если повертывается моя голова в зеркале, то здесь она должна повернуться к двери. А я смотрюсь в зеркало… И не думал повернуться. Да так ли? Если бы я не повернулся лицом к двери, то не видел бы себя в зеркале… Это совершенно неоспоримо! Это наваждение!»

Друцкой увидел, что офицер в зеркале с возмущением вскочил с тахты и сделал движение уйти, но цыганка его схватила за руку, и офицер вновь бессильно упал на мягкие подушки…

— Чего же ты испугался? — усмехаясь, говорила бабушка Мариула. — Ведь ты еще ничего не узнал про девушку и уже бежишь?

Друцкой больше не спорил сам с собой и решил, что там к зеркалах подстроена какая-то хитрая механика. Офицер закинул ногу на ногу, достал папиросу, закурил и беспечно смотрела в зеркала, там представление продолжалось…

— Ты хочешь знать ее судьбу? Так слушай. Бойся, бойся приближаться к ней! — говорила старая цыганка в зеркале, грозя тому офицеру рукою…

«Почему же ты не закурил?» насмешливо спросил себя в зеркало Друцкой. Тот досадливо отмахнулся и спросил старуху, оборотись к ней:

— Чего же мне бояться?

— Ты причинишь ей много зла. Ты ее спас, привез сюда, а тут и есть дорога, постланная для ее ножек. У нее, сынок, хорошие ножки. Теперь мне все равно. Уж мне не петь и не плясать перед народом: скажу без зависти, у ней ножки не хуже, да, не хуже, чем были в пору да во-время мои… Ох! Да нет, уж что: ножки у ней лучше моих. Да, сынок, лучше.

— Ба! — воскликнул офицер. — Так ведь она и есть танцовщица… Ведь она…

— Погоди, сынок. Я все знаю. Ты хочешь мне, старухе, сказать, что и там была у ней та же дорога, что и там бы она плясала? Нет, золотой мой! Нет, о миро лячо рая [8] . Вот какая разница. Аршлания мне сказала все, точно бы я была ей мать. Она была у вас актриса, комедиантка. И рая Гагарин захотел, чтоб она его любила. У нас не так. Я потоптала много сердец и никого не любила. А сколько им было радости! И ничем не взвесить, сколько радости даст людям Аршлания! Оставь ее нам. Не подходи к ней. Не спеши ее видеть… Так будет лучше, сынок!..