Во Флоренции именем русского мецената и благотворителя была названа площадь, которая до сих пор так и называется — Piazza Demidoff. На площади стоит статуя Николая Демидова работы скульптора Лоренцо Бартолини. Жуковский увидел ее в 1838 году во время поездки по Европе со своим учеником великим князем Александром. Статую заказывал младший сын Демидова, Анатолий, и он изображен рядом с отцом. Про старшего сына Павла скульптор почему-то забыл. 27 ноября Жуковский записал в дневнике: «Памятник Демидова. Он с Анатолием и с благодарностью: гений обеда, Сибирь, человеколюбие и покровительство наук. „Est ce que moi je suis un b^atard?“ — сказал Павел Демидов, увидя эту статую…» [36]

Вот под командованием какого человека оказался Жуковский в канун Бородинского сражения.

Демидовскому отряду было приказано стоять за 17-й пехотной дивизией генерала Захара Дмитриевича Олсуфьева, дислоцированной на опушке Утицкого леса. Как пишет современный исследователь, задачей ополченцев было «играть роль „внушительных резервов“» [37] на довольно открытой местности, заросшей кустарником. Противник должен был видеть, что на крайнем левом фланге у русских достаточно сил, при этом французскому командованию трудно было судить о их качестве. На деле этот фланг был самым слабым, а о подготовленности ополченцев в военном отношении невозможно было говорить всерьез — где и когда их успели бы подготовить?..

Неподалеку — Утицкий курган, который защищал 3-й пехотный корпус под командованием генерала Николая Алексеевича Тучкова («Тучкова-первого»). Около 11 часов утра позиции Тучкова начал штурмовать польский корпус генерала Понятовского. Сорок орудий вели огонь по холму. Польская пехота и кавалерия не уступали русской в храбрости. Вскоре полякам удалось захватить курган. Тучков организует контратаку и во главе Павловского гренадерского полка, вместе с двумя полками из дивизии Олсуфьева, Белозерским и Вильманстрандским пехотными, с огромным трудом вытесняет противника с кургана. В этом бою генерал Тучков был смертельно ранен.

После этого Олсуфьев принял на себя начальство и удержался на позиции до самого вечера, отбивая атаки корпуса Понятовского и подошедшего 8-го корпуса генерала Жюно. Потери дивизии Олсуфьева в Бородинской битве составили: 246 человек убитыми, 851 ранеными и 540 пропавшими без вести.

Семь тысяч неподготовленных и в большинстве своем неказистых московских ополченцев в это время находились в колоннах в полной, как им казалось, готовности. Не ведая о планах командования, они нетерпеливо ждали, что вот-вот придет их очередь сразиться с неприятелем. О такой минуте (но в другом сражении и в более раннюю эпоху) замечательно писал Андрей Тимофеевич Болотов: «Мы думали тогда бессомненно, что через минуту схватимся с неприятелем и будем иметь кровопролитное дело…» [38]

Но вернемся к воспоминаниям Жуковского: «Мы стояли в кустах на левом фланге, на который напирал неприятель; ядра невидимо откуда к нам прилетали; все вокруг нас страшно гремело, огромные клубы дыма поднимались на всем полукружии горизонта, как будто от повсеместного пожара, и, наконец, ужасною белою тучею обхватили половину неба, которое тихо и безоблачно сияло над бьющимися армиями…» [39]

Такое стояние психологически тяжелее непосредственного участия в бою. В бою человек действует, он отвергается от себя, отвлекается от своих переживаний и, воодушевленный примером товарищей, устремляется к общей цели.

А это многочасовое топтание на унылом болотистом месте — как досадно оно было для ополченцев. Как нелепа и страшна смерть от шального ядра! Смерть без порыва, без яркого, очевидного всем подвига.

Специалисты говорят, что одно ядро, выпущенное из пушки с 500 метров, убивало 36 человек, построенных в одну колонну. Сколько таких ядер, перелетавших через боевые порядки регулярных войск, упало за день в расположении Демидовского полка!

Генерал Михаил Андреевич Милорадович в критические минуты боя говорил солдатам: «Стой, ребята!.. Держись, где стоишь!.. Я далеко уезжал назад: нет приюта, нет спасения! Везде долетают ядра, везде бьет!..» [40]

Офицер 50-го егерского полка Николай Иванович Андреев вспоминал с болью и горечью (эта глава его воспоминаний красноречиво названа «Бородинская резня»): «Московское ополчение стояло в колонне сзади нас на горе; их било ядрами исправно, и даром. Главнокомандующий сделал славное из них употребление: поставил их цепью сзади войска, чтобы здоровые люди не выносили раненых, а убирали бы ополченцы…» [41]

По мере нарастания ожесточения битвы русское командование отодвигало ополченцев вглубь мелколесья, чтобы избежать дальнейших потерь. «Во все продолжение боя, — вспоминал Жуковский, — нас мало-помалу отодвигали назад. Наконец, с наступлением темноты сражение, до тех пор не прерывавшееся ни на минуту, умолкло. Мы двинулись вперед и очутились на возвышении посреди армии; вдали царствовал мрак, все покрыто было густым туманом осевшего дыма, и огни биваков неприятельских горели в этом тумане тусклым огнем, как огромные раскаленные ядра. Но мы не долго остались на месте: армия тронулась и в глубоком молчании пошла к Москве, покрытая темною ночью…» [42]

Звезд в эту ночь не было. С ровным шумом, как морская вода по гальке, шли по дороге тысячи и тысячи людей, неся бремя минувшего страшного дня. И никто толком не понимал, за кем осталась победа (если победили, то почему отступаем?), и никто даже не задавался этим вопросом, как будто после пережитого это был слишком земной вопрос. Люди шли, отрешившись от всех мыслей, которые еще прошлой ночью казались им важными. Строй уже не держали, шли походным шагом, стараясь лишь не споткнуться, не упасть, чтобы не стать, хотя бы и минутной, помехой движению.