— Пусть у тебя поживет до холодов. Татьяна с ним замаялась. Конечно, Татьяна Татьяной, но главное, как понял Игнат, Настюха боится оставить его на мельнице одного.

Племянник не давал ему спокойно сидеть ни минуты: то тянул на пруд купаться, то просил сделать ловушку для бурундуков, то звал в лес и без конца задавал всякие вопросы.

Лето было в разгаре. В траве доцветали солнечные жарки, на полянах, по берегам оврагов розовели метелки кипрея. Воздух был теплый, неподвижный, густо настоян на лесных травах.

Игнат водил Митьку по таежным тропам на старые гари рвать ароматную землянику, на калтус за еще зеленоватой голубицей, собирал с ним на солнечных косогорах влажные маслята, учил по стрекоту, по шуму крыльев распознавать взлетающих птиц. Вечером за ужином Митька от усталости клевал носом.

Однажды он сказал:

— Дядя Игнат, я тут всегда жить буду.

— Живи, Митюха.

— Большим стану и тоже буду мельником.

— Вот и хорошо, будем на пару трудиться. Игнат гладил его по голове, светлой, как у матери, думал: «Дай бог, сынок, чтобы твоя жизнь была не такой, как у твоего батьки».

Первое время после ареста Максима Корнюха втайне опасался, что из-за брата житья не будет. Посадить, конечно, не посадят, не за что, да и не к чему: глаза никому не мозолит, начальству не перечит, с соседями не ругается тише воды, ниже травы он с какой стати его за решетку прятать? но попортить жизнь могут, если зачнут подкапываться. Очень нежелательно было все это. Только в полную силу вошел, только приладился к новой, колхозной жизни… Она много лучше, чем старинная. Зря Максим всякие недостатки-недохватки выискивал и корил ими начальство. Советская власть умно распорядилась. Захудал колхоз нагрянут из района уполномоченные, подкрутят гайки где следует, и снова пошло дело. Совсем захиреть или тем более развалиться артели не дадут, об этом печалиться нечего. Человеку свобода дадена, какой он раньше и во сне не видел. Бывало, как придет страдная пора, здоров ты, болен, силен или немощен в струнку вытягивайся, трудись от зари до зари, никто за тебя твою работу не сделает. Теперь совсем другое. Без тебя завсегда обойдутся. Теперь главное трудодень выгнать. А когда ты его выгонишь: весной, летом, осенью для тебя разницы нету. Есть трудодень будет и хлеб, хотя бы ты его и не сеял, и не убирал.

На колхозной работе Корнюха гужей не рвет. Выгонит установленную норму трудодней и для себя старается. Дома пустил под огород чуть не полгектара земли. Мешками лук, чеснок снимает. На базаре лук и чеснок всегда в цене. А то еще сена накосит по лесным полянам. Весной к нему не тот, так другой с поклоном выручай. И опять рубль в руки катится. Или березовых банных веников воз навяжет, сдаст завхозу МТС пусть трактористы парятся в свое удовольствие. Или топорища вытешет (зимними вечерами что делать?), свезет в райсоюз заготовителю. И все выгода, прибыток. И никакого жульничества, обмана.

Была опаска у Корнюхи, что из-за Максима станут его притеснять, не дадут заниматься побочными промыслами. Начал он чаще в контору ходить. Надо Рымареву куда послать человека вот он, готовый все сделать. На душе, конечно, лихота от всего этого, но надо же как-то оградить себя… Рымарев его рвение заметил, стал другим в пример ставить. Корнюха успокоился. Снова жизнь его потекла ровно, спокойно.

Жизнь была бы еще лучше, если бы не Устинья. Нехозяйственная баба оказалась. Когда она раздаривала направо и налево пискуновское добро, он принужден был молчать. Но и теперь она не переменилась. Кто бы что ни попросил пожалуйста. Поначалу, как и положено в доброй семье, все деньги ей отдавал. Но она хранить их никак не умела. Либо взаймы раздаст, либо купит что-нибудь такое, без чего сто лет жить молено. Как-то раз привезла из района граммофон ящик с огромной, похожей на груздь, трубой. Поставит пластинку, сидит, слушает песни. Денег увалила черт знает сколько. А для чего? Нужно тебе веселье пой сама. Даже лучше получается. И платы никакой не надо. И соседи не прибегут слушать. А то отбою нет. Налезут в избу и крутят и крутят машинку. Не дом, а изба-читальня.

Граммофону он втихомолку свернул пружину. За деньги стал спрашивать: куда, на что потратила? Это ей очень не поглянулось. Однажды рассердилась, швырнула ему кошель.

— Держи при себе!

Безрассудства у нее полно, а домовитости никакой. Ни одного праздника не проходит у них без ругани. Охота ей до смерти на люди идти, петь, плясать, а ему любо иное распить дома бутылку, всхрапнуть часок-другой, чтобы польза была для здоровья ну и тянут в разные стороны. Хорошо еще, что теща завсегда его руку держит. Она, не в пример своей дочери, хозяйство блюсти умеет, ничего из ее рук не вывалится. Нажилась в нужде, накрепко запомнила, что хорош праздник не песнями и плясками, а доброй едой на столе.

Но все это не так бы расстраивало Корнюху, понимай Устинья главное для чего он, покоя не зная, везде прибыток ищет, для чего копейку бережет. Не ради того, чтобы тешить душу богатством, а ради сына Назара. Главным делом своей жизни считает

Корнюха дать сыну все, чтобы человеком стал. Будет учить его и десять, и пятнадцать лет, если понадобится, даст самое высокое, какое только есть образование. И правильно жизнь понимать научит. Не придется ему маяться, как сам он маялся. Все будет у Назарки самое лучшее, на зависть детям разных умников.

Пробовал все это втолковать Устинье. Но у нее другие понятия. Дескать, будет ум у парня, сам в люди выйдет, сам выучится. Нас, дескать, никто не учил, да живем же, и не хуже других вроде.

Летом в Загане померла вдовая родственница тещи. Хавронья и Устинья поехали на похороны. Вернулись не одни, привезли белобрысого парнишку, замухренного, в пестрой от заплат рубахе и больших скосопяченных ичигах.

— Где такого подобрали?

— Ее, тетки-покойницы… — коротко пояснила Устинья. — Один остался, бедненький.