Понужая лошадь, Игнат бежал от этого крика, от этой мельницы, от голодной Петрухиной саранчи, перед которой, неизвестно почему, он чувствовал себя виноватым. Опять, как после похорон отца, душе его стало тесно и холодно. Тихо подъехала тоска и погнала мысли по уже знакомому руслу. Помнится, Ферапонт говорил ему, что если человек творит угодные богу дела, молится усердно, посты соблюдает, на его дух нисходит просветление, возвышается человек, и открывается ему красота истинная жизни земной. Но вот дети малолетние, не успевшие принять на душу и малого греха, видят ли они красоту жизни? Не до красоты им, если завсегда одно на уме: как бы поесть.

Дома, отпустив пастись лошадь, Игнат полез на сарай, начал сбрасывать сгнившую крышу. Солнце клонилось к закату. По склону Харун-горы к селу приближалось, поднимая тучи розовой пыли, стадо коров. По всей Тайшихе кланялись земле, скрипели журавли колодцев: бабы поливали огородину. Скрипнул журавль и в огороде Изота. Из-за зеленой стены гороха был виден пестрый платок. Настин платок. С двумя ведрами в руках, быстрой семенящей походкой Настя прошла между грядками, скрылась за глухим заплотом. Немного погодя она вернулась к колодцу… Игнат бросил на землю железную выдергу, спрыгнул с сарая и направился в Изотов огород.

Настя была босиком, подол сарафана подогнут, крепкие полные икры мокрые, к ним прилипли перья травы.

— Помоги поливать, огурцами угощу, — сказала она. Игнат начерпал воды из колодца в бочку, взял у Насти ведро…

Рядом с ней эта работа казалась игрой, забавой. Просто жаль было, что огород у них небольшой, и пора уходить к себе, в пустую избу. Настя раздвинула огуречную тину, усыпанную желтыми цветочками, сорвала пару огурцов, одни подала ему, другой надкусила сама.

— Самый вкусный огурец прямо с гряды. Полежит немного сорванный, запах теряет. Огуречное семечко прилипло к ее подбородку, она его смахнула ладонью, спросила: — Ты почему все время пасмурный?

— А с чего мне яснеть? Живу медведем. Ты и то перестала приходить.

— Хочешь нарву тебе гороху? Есть сахарный… — Настя повернулась к нему спиной, принялась щипать обеими руками стручки и кидать их в подол сарафана, будто ягоду брала. Игнат чувствовал, что не зря она его отводит в сторону, и, путаясь, стал настойчиво допытываться:

— Скажи, Настюха, почему не приходишь? А? Может, я что не так сделал?

— Что ты, Игнат, от тебя, кроме добра, я ничего не видела. А сама все рвет и рвет горох, не оборачивается.

— Значит, будешь приходить, как раньше? — Конечно, ему следовало бы сказать то, главное, но язык, проклятый, не поворачивался. — Ну хотя раза два в неделю приходи, Настюха.

— Не могу, Игнат.

— Что, некогда? Так я твою работу у вас буду кое-когда делать.

— Нет, не то… — Настя наконец повернулась к нему, но не глянула, не подняла лицо, склонив голову, перебирала стручки в подоле.

— А что же?

— Корнюха не велел…

— Корнюха? Как ты сказала Корнюха?

— Ага, Корнюха.

— С какой стати он тебе приказывает?! Что ему за дело!

— Я его невеста, Игнат.

— Выдумщица! — засмеялся он, а сам почувствовал, как кривится лицо, дергаются щеки.

— Нет, правда. Давно хотела тебе сказать, но стыдно было.

Неуверенно, неловко, прямо по грядкам побрел он, вдавливая ногами перья лука в сырую землю. Настя подалась было к нему, но остановилась, испуганная, растерянная, а из подола под ноги сыпались тугие стручки гороха.

Дома Игнат остановился посередь двора, огляделся так, будто был здесь впервые. Над желтым драньем, сваленным беспорядочной кучей, навис черными ребрами стропил полураскрытый сарай, из дворика, где раньше выкармливали кабанов, на заплоты лезла жирная зелень лебеды… И забор кряхтел от ветхости, каждый угол вопил о запустении. И это было все, что осталось у него в жизни.

Поправит он сарай, забор новый поставит, изживет из закоулков двора лебеду, но что потом будет? А ничего. Навсегда, на всю жизнь в душе останется запустелость, буйной лебедой будет в ней разрастаться, множиться горечь.

В избе Игнат долго сидел на пороге, упершись подбородком в согнутые колени, потом прилепил к божнице все, какие у него были свечи, зажег их.

Господи, ты даровал мне душу и сердце, наградил умом и здоровьем, сохранил жизнь, когда другие ее лишались, для чего, господи? Не ропщу, милостивый, смиренно припадаю к стопам твоим, прошу: просветли ум мой, помоги понять мою вину перед тобой, господи!

Чадили свечи-самоделки, под потолком висел синий войлок дыма. Желтые блики вздрагивали на лице спасителя. Потемневшая голубизна глаз его была невыразительна, взгляд устремлен поверх головы Игната.

— Устя, ты мне поможешь лес раскряжевать? — Корнюха, зажмурив один глаз, поправлял развод зубьев у пилы. Хавронья с дочкой только что подоила коров, разливала молоко по туескам.

— Я сама тебе помогу. Пусть за коровами присматривает, — сказала она.